— Франсиско, — прошептала Дагни, — ты это знаешь?

— Конечно. Неужели ты еще не поняла? Дагни, все формы счастья едины, всеми желаниями управляет одна сила — наша любовь к единой ценности, к высшей возможности нашей жизни. И каждый успех является выражением этой любви. Посмотри вокруг. Видишь, как много открывается нам здесь, на земле, где никто не ставит препятствий? Сколько я могу сделать, испытать, достичь? И если увижу восхищенную улыбку на твоем лице при виде новой медеплавильни, которую построил, это будет просто иной формой того, что я чувствовал, лежа с тобой в постели. Буду ли я хотеть спать с тобой? Отчаянно. Буду ли завидовать тому, кому повезло больше? Конечно. Но какое это имеет значение? Это очень много — видеть тебя здесь, любить тебя и быть живым.

Дагни опустила взгляд, лицо ее было суровым, голова склоненной, словно в трауре, и неторопливо произнесла, будто исполняя некое торжественное обещание:

— Ты меня простишь?

На лице Франсиско отразилось удивление, потом он вспомнил, весело усмехнулся и ответил:

— Пока еще нет. Прощать нечего, но я прощу, когда присоединишься к нам.

Он встал, обнял ее. И поцелуй стал подведением итога их прошлому, его концом и свидетельством того, что они приемлют этот итог.

Когда они вышли в гостиную, Голт повернулся к ним. Он стоял у окна, глядя на долину. Дагни поняла, что он стоял так все это время. Он испытующе вгляделся в них. Выражение его лица слегка смягчилось, когда он увидел, как изменился Франсиско.

Тот с улыбкой спросил:

— Почему ты так пристально смотришь на меня?

— Знаешь, как ты выглядел, когда вошел?

— Скверно? Это потому, что три ночи не спал. Джон, пригласишь меня на ужин? Я хочу узнать, как эта женщина-штрейкбрехер оказалась здесь, но боюсь уснуть на середине фразы — хотя сейчас чувствую себя так, будто мне сон никогда не потребуется, — и, пожалуй, пойду домой, пробуду до вечера там.

Голт смотрел на него с легкой улыбкой.

— Ты же собирался улететь через час?

— Что? Нет… — с удивлением произнес Франсиско, потом вспомнил. — Нет! — ликующе засмеялся он. — В этом больше нет нужды! Да, я же не сказал тебе, где был, верно? Я искал Дагни. Искал… обломки ее самолета. Сообщили, что она погибла в авиакатастрофе в Скалистых горах.

— Понятно, — спокойно сказал Голт.

— Никак не мог подумать, что она выберет для катастрофы Ущелье Голта, — весело сказал Франсиско, в голосе его звучало радостное облегчение, с которым чуть ли не смакуют ужас прошлого, противопоставляя ему настоящее. — Я летал над районом между Эфтоном и Уинстоном, над каждой его вершиной и расселиной, и, завидев где-нибудь внизу разбитую машину… — Он умолк и содрогнулся. — А ночью мы — поисковые группы уинстонских железнодорожников — ходили пешком, без какой-либо подсказки, без плана, без остановки, пока вновь не наступал день. — Пожал плечами, пытаясь отогнать это видение, и улыбнуться. — Злейшему врагу не пожелал бы… — и умолк; улыбка исчезла, лицо помрачнело, словно при неожиданном воспоминании. Через несколько секунд он обратился к Голту:

— Джон, — в голосе его звучала странная официальность, — можно известить тех, кто обнаружит, что Дагни жива… на тот случай, если кто-то… испытывает то же, что испытывал я?

Голт посмотрел на него в упор.

— Хочешь дать кому-то из чужих понять, что он так и останется чужим?

Франсиско опустил глаза, но твердо ответил:

— Нет.

— Жалость, Франсиско?

— Да. Забудь об этом. Ты прав.

Голт отвернулся; движение это было странно резким, словно невольным.

Франсиско удивленно посмотрел на него и негромко спросил:

— В чем дело?

Голт повернулся к нему и какой-то миг смотрел, не отвечая. Дагни не могла понять, какое чувство смягчило выражение его лица: в улыбке Голта были терпение, мука и нечто иное, большее…

— Какую бы цену ни заплатил каждый из нас за эту борьбу, — сказал Голт, — тебе пришлось тяжелее всех, не так ли?

— Кому? Мне? — Франсиско удивленно улыбнулся. — Никоим образом! Что это с тобой? — и со смешком добавил: — Жалость, Джон?

— Нет, — твердо ответил Голт.

Дагни увидела, что Франсиско недоуменно нахмурился, потому что Голт сказал это, глядя не на него, а на нее.

Чувства, которые испытала Дагни, впервые войдя в дом Франсиско, были совсем не теми, что вызвал его угрюмый вид. Она ощущала не трагическое одиночество, а бодрящую живость. Комнаты были пустыми и отличались грубой простотой, дом казался построенным с присущими Франсиско мастерством, решительностью и нетерпеливостью; он походил на лачугу колониста-пионера, сколоченную наспех, чтобы служить лишь трамплином для долгого прыжка в будущее — будущее, где его ждало такое громадное поле деятельности, что нельзя было тратить время на обустройство настоящего. Дом обладал энергией не жилища, а лесов, возведенных вокруг вздымающегося небоскреба.

Сняв пиджак, Франсиско стоял посреди тесной гостиной с видом владельца дворца. Из всех дворцов, где его видела Дагни, этот казался самым подходящим для него фоном. Как простота одежды в сочетании с гордой осанкой придавали ему вид истинного аристократа, так и скромность комнаты придавала ей вид патрицианского жилища; к этой скромности добавляли единственный величественный штрих два древних серебряных кубка в небольшой нише, вырубленной в голых бревнах стены; их узор, потускневший ныне от патины столетий, потребовал долгого кропотливого труда, куда большего, чем постройка самого дома. В непринужденном, естественном поведении Франсиско был оттенок спокойной гордости, его улыбка словно бы говорила Дагни: «Вот какой я на самом деле и каким был все эти годы».