БОНАПАРТ И ЖОЗЕФИНА ПЕРЕД ЕГИПЕТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИЕЙ

Бонапарт был на вершине славы, но все же он не чувствовал удовлетворения. Напрасно толпа проявляла к нему в некотором роде идолопоклонство. Ничто не могло заполнить бездонной пропасти его честолюбия.

Никогда ни один монарх не вызывал такого огромного интереса в своей столице, как победитель при Арколе. Его маленький особняк на улице Шантерен имел больше престижа, чем величественные дворцы. Однажды вечером, когда он возвращался к себе, он очень удивился, увидев, что рабочие меняют таблички с названием улицы. Теперь она стала улицей Победы. Каждый раз, придя в театр, он напрасно скрывался в глубине ложи; против своей воли он постоянно был объектом восторженных оваций. Однажды утром он послал своего секретаря Буррьенна попросить директора театра показать вечером две модные пьесы, если это возможно. Директор ответил: «Нет ничего невозможного для генерала Бонапарта, он вычеркнул это слово из словаря».

Избранный в члены института Франции 26 декабря 1797 года покоритель Италии произвел, наверное, больше эффекта в своем костюме с пальмовыми листьями (знаки отличия), чем в мундире генерала. Во время его приема в члены в Люксембургском дворце, где институт проводил тогда свои заседания, публика не сводила глаз с него. В тот день Шенье читал свою пьесу в стихах, посвященную памяти Оша. Но героем дня был не Ош, а Бонапарт, и строки, которые вызвали больше всего аплодисментов — именно те, где поэт говорил о плане десанта в Англию:

Какие скалы, какие редуты станут

защитой,

Если на остров Нептун разъяренный

Бросит героев из-под Аркола,

Юных солдат, мастеров поля боя,

Великий народ, привыкший к победам,

И генерала, какого мир не ведал?

Зал сотрясался от возгласов ликования, а вечером Бонапарту нанесла визит среди других мадам Тальен, чтобы поздравить его с новым триумфом. Жозефина наслаждалась славой своего супруга, и ничто не омрачало ее счастья. Из Италии вернулся ее сын. Дочь ее, Ортанс, получающая воспитание в Сен-Жерменском пансионате мадам Кампан, отличалась, как и Эжен, прекрасными манерами. В марте месяце 1798 года эта прелестная девушка, которую Бонапарт любих: как свою дочь, сыграла перед ним в Сен-Жерменском пансионате в трагедии «Эстер», напомнив, таким образом, представления Сен-Сира времен Людовика XIV.

Никогда еще Жозефина не была так счастлива. Ее деверям, несмотря на их крайне недоброжелательное отношение к ней, не удалось поссорить ее с мужем, которому было не до ревности, да и не было повода. Она очень любила свет и была счастлива, видя, как ее маленький особняк становится модным салоном, где встречаются все парижские знаменитости. Здесь она давала литературные обеды, на которых оригинальные и глубокие речи ее супруга покоряли и зачаровывали знаменитых людей, таких как Монж, Вертолет, Лаплас, писателей Люси, Дегуве, Лемерсье, Бернаден де Сен-Пьер, и артистов, например, Давида, Меуля.

«Монитор» не переставал восторгаться беспредельной гениальностью этого молодого человека, вызывавшего восхищение у своих коллег по Институту Франции, ибо мог со знанием дела блестяще говорить о математике с Лагранжем, о поэзии с Шенье, о праве с Дону. Но ни нежность и привязанность Жозефины, ни толпа поклонников, постоянно окружавшая его, ни все лестные для него признания успеха, которые так щедро расточала ему судьба, не могли развлечь этот неукротимый дух, которому нужны были сильные эмоции, острые ощущения, риск и опасности. Мятущийся, жаждущий действий, он с тревогой и беспокойством ждал момента, когда любопытная публика пресытится его славой, как и всем преходящим. И он говорит Буррьенну: «В Париже быстро забывают все. Еще немного бездействия — и я потерян. В этом великом Вавилоне слишком быстро одна слава сменяется другой. Увидев меня лишь три раза в театре, толпа перестанет замечать меня, разве что я реже буду ходить туда». Администрация Оперы предложила ему гала-представление — он отказался. Когда Буррьенн попытался заметить ему, что все же приятно должно быть слышать приветственные возгласы сограждан, он ответил: «Ба, народ с таким же рвением кричал и бежал впереди меня, если бы я шел на эшафот».

«Этот Париж, — сказал он однажды, — давит как свинцовое пальто». В этом городе, поглотившем столько знаменитостей, где все так быстро устаревает и забывается, он вспоминал Цезаря, который предпочел бы быть первым в маленьком городе, чем вторым в великом Риме. Без сомнения, не было во Франции никого, кто был бы более знаменит, чем он, правда, по иерархии Директория имела преимущество перед ним, так как директоры были главами правительства, в котором он был лишь чиновником. Одним простым распоряжением они могли отобрать у него командование армией. Герцог де Рагуз справедливо заметил: при всем том, что Бонапарту так легко удастся победить 18 брюмера[25], прояви он в начале 1798 года лишь малейшее поползновение выступить против Директории, как девять из десяти граждан отвернулись бы от него. Мадам де Сталь рассказывает, как однажды вечером он говорил Баррасу о своем авторитете у итальянского народа, который изъявил желание сделать его миланским герцогом и итальянским королем. «Но я, — добавил он, — не желаю ничего подобного ни в одной стране». — «И правильно делаете, что не желаете этого во Франции, — бросил реплику Баррас, — ибо, отправь вас Директория в застенок, не нашлось бы и четырех человек, кто воспротивился бы этому».

Бонапарт чувствовал, что Баррас прав. Подходящей и сносной для него была бы такая столица, как Париж, если бы он был в ней хозяином. Его невыносимо стесняло то, что нужно было считаться с директорами, Сенатом, министрами, газетами. Привыкнув за четыре года прислушиваться только к себе самому, действовать как абсолютный монарх, Бонапарт чувствовал себя не в своей тарелке. Ему было неуютно в городе, где все пружины управления были в чужих руках. В конце января 1798 года он сказал: «Буррьенн, я не хочу оставаться здесь; мне здесь нечего делать. Они[26] ничего не хотят слушать. Вижу, что если я останусь, я мало-помалу пойду ко дну. Здесь все быстро устаревает, у меня уже больше нет славы. В этой маленькой Европе недостаточно возможностей приобрести ее. Нужно отправляться на Восток — там завоевывается великая слава. Но прежде я хочу проехаться по побережью, чтобы самому посмотреть, что можно предпринять. Вот я возьму вас с собой, Ланнса и Сулковски. Если успех десанта в Англию мне покажется сомнительным, как я и опасаюсь, то отправлюсь в Египет, ведь армия Англии становится армией Востока».

Начатая 10 февраля 1798 года инспекция северных портов продлилась лишь неделю — через Антверпен, Брюссель, Лилль и Сен-Кантен. «Итак, генерал, — спросил его Буррьенн, — что думаете вы о своем путешествии? Вы довольны? Что касается меня, уверяю вас, я не нашел больших оснований питать надежду на все то, что увидел и услышал». Бонапарт заметил: «Наступление здесь слишком рискованно. Я не рискну. Не хочу таким образом испытывать судьбу прекрасной Франции».

В тот момент было принято решение о египетской экспедиции. Еще в Пассериано Бонапарт сказал: «Европа — муравейник; здесь никогда не было таких великих империй и таких великих событий, как на Востоке, где живет шестьсот миллионов человек». Достичь величия, будучи вдали от отечества, одержать блестящую победу в стране Солнца, на родине основателей религий и империй, взять пирамиды для пьедестала своей славы, добиться удивительных, фантастических и легендарных результатов, подняться по покоренному Нилу, проехать Африку или Азию, отобрать Индию у Англии — таковы были исполинские мечты этого человека, и с большим основанием, чем у Фуке, ибо Фуке имел только деньги, а у него была слава, он испытал искушение воскликнуть в порыве гордого ликования: «Qiе nоn ascendam!» (Разве есть вершина, которую я не смог бы покорить!)