Робеспьер вместе с несколькими коллегами быстро шел к площади Бастилии. Депутатов эскортировал отряд гражданской милиции. Вот она, каменная громада, мрачный склеп, поглотавший столько светлых умов! Вот она, вековая твердыня абсолютизма! Отряды каменщиков уже орудуют у ее стен. Но она еще жива! Господа депутаты хотят осмотреть ее? Пожалуйста! Их с удовольствием проводят и покажут все, что может их заинтересовать.

Пройдены комендатура, оба подъемных моста, и любопытные зрители попадают в страшный каменный мешок внутреннего двора. Глубокая тишина. Только башенные часы с изображением двух узников в цепях мерно отсчитывают минуты.

Робеспьер заходит в камеры с металлическими клетками, спускается в подвальные помещения — чудовищные убежища крыс и пауков. Ему показывают темницу, в которой претерпел нечеловеческие мучения Мазер де Латюд, безвинно просидевший тридцать пять лат в заключении; его вводят в каземат, похоронивший тайну человека с железной маской.

Не довольно ли? Скорее на воздух, на свет!..

Когда Максимилиан оказывается вне стен крепости, ему представляется, что он вновь родился. Он расправляет плечи, как бы сбрасывая с себя стопудовую тяжесть. Солнце по-прежнему за облаками, и все же после мрака тюрьмы дневной свет кажется ослепительным. Он оглядывается назад. Каменщики трудятся не за страх, а за совесть. Их молотки мелькают в воздухе. Скоро этих стен больше не будет. Только воспоминание — и тяжелое и радостное одновременно — сохранится на всю жизнь,

Обратный путь в Версаль был нескончаемым. Все клевали носами. Король совершенно размяк. Только когда добрались до Севра и он увидел своих лейб-гвардейцев, лицо его просветлело.

Мария Антуанетта с беспокойством ожидала Людовика. Ей мерещились страшные картины: он убит, его окровавленный труп волокут по улицам.

Услышав о возвращении супруга, королева бросилась ему навстречу. Однако при виде трехцветной кокарды она в ужасе отпрянула.

— Уйдите от меня! — гневно воскликнула королева. — Я не думала, что стану женой мещанина!

А Робеспьер, закрывшись в своей унылой комнате, сразу берется за перо. Он описывает своему другу Бюиссару все события прошедших дней. Неповторимые часы! Можно ли забыть их? Можно ли остаться к ним равнодушным?..

Уходит час за часом, а он все пишет, пишет, ясным, отточенным слогом, вновь переживая все эти замечательные деяния недавнего прошлого. Он чувствует себя счастливым, что был современником и очевидцем этих событий. А главное, он бесконечно горд за свой великий народ, народ, которому и в который он всегда бесконечно верил. Для кого он пишет? Только ли для Бюиссара? Во всяком случае, его будет читать потомство. Эти письма Робеспьера явятся для историка одним из ценнейших свидетельств о первых днях великой буржуазной революции.

Глава 5

Первые радости

Радость Робеспьера оказалась преждевременной. Революцию начали простые люди, все эти рабочие, мастеровые, поденщики, которых так презирали не только придворные, но и почтенные мужи Собрания. Народ Парижа заставил ошеломленный двор признать первые результаты своих побед, а Учредительное собрание закрыло глаза на первые акты народного правосудия. Но логика событий была такова, что власть и организация сосредоточились не у победоносного народа, а в руках ненавидевшей его крупной буржуазии. Опираясь на народ, она припугнула монархию, с тем чтобы потом, опираясь на монархию, подчинить народ. В часы, когда беднота сражалась на улицах, парижская буржуазия спешила создать новые органы управления. Постоянный комитет уступил место буржуазной Парижской коммуне, захватившей главенство в столице, а гражданская милиция стала ядром национальной гвардии — вооруженных сил буржуазии. Столпами новой власти оказались мэр Байи и либеральный аристократ маркиз Лафайет, назначенный начальником национальной гвардии.

В течение июля — августа 1789 года революция распространялась по стране. Народные восстания в городах завершались низложением старых властей и заменой их новыми, выборными органами. Эти органы — муниципалитеты, — так же как и в Париже, попали в руки буржуазии, которая зорко следила за тем, чтобы остановить движение народа в нужный для себя момент. Почти повсюду по примеру столицы создавались отряды национальной гвардии, противостоявшие не только абсолютизму, но и городской бедноте.

Летом 1789 года Франция запылала пожарами крестьянских восстаний. Крестьяне громили замки и усадьбы, прекращали выполнение феодальных повинностей и уплату налогов помещикам. В ряде случаев они арестовывали господ, иногда расправлялись с ними своим судом. Размах этих восстаний вызвал «великий страх» не только в сердцах светских и церковных сеньоров, он напугал и буржуазию, дрожавшую за свою собственность. Отряды национальной гвардии были направлены в деревню. В стенах Собрания стали все чаще раздаваться голоса, требовавшие «обуздания мятежников» и «прекращения смут». Представители дворянства и крупной буржуазии спешили издать законы, осуждающие действия народа.

20 июля на трибуну Собрания поднялся лидер либерального дворянства Лалли-Толлендаль.

— Что может быть опаснее народных волнений? — спрашивал оратор. — Главная задача настоящего момента — искоренить мятежный дух. Депутаты нации должны составлять одно целое с королем, отцом своего народа и истинным основателем свободы… Всякий гражданин обязан трепетать при слове «смута». Тот же, кто выскажет недоверие к Собранию или королю, должен считаться дурным гражданином и передаваться в руки правосудия…

Лалли предложил проект декрета, который устанавливал тяжкие кары по отношению к «смутьянам».

Тогда вдруг вскочил малоизвестный аррасский депутат Максимилиан Робеспьер. Его лицо, обычно бледное, пылало. Громким и повелительным голосом он воскликнул:

— Что же случилось, что дает право господину Лалли бить в набат? Говорят о мятеже. Но этот мятеж, господа, — свобода. Не обманывайте себя: борьба еще не кончена. Завтра, быть может, возобновятся гибельные попытки. И кто отразит их, если мы заранее объявим бунтовщиками тех, кто вооружился для нашего спасения?..