В слободке по случаю воскресного дня было разгульно. По грязной, никогда не просыхавшей улице шумно гуляли, горланя под бубны, полупьяные солдаты. Проходя мимо хат, занимаемых «женатой» ротой, озорники стучали в окна и двери, разнося по слободе свой неприхотливый разгул. Подошедшая с линии оказия привезла в шести бочках казачий чихирь, и свободные от службы солдаты на последние копейки тянули кислый «родительский чихирек».

Санька Елохин, веселый и затейливый малый, потешавший своими балачками постовую полуроту Родзевича, сидел в гостях у своего приятеля, женатого солдата особой роты Кутырева. Перед друзьями стояла чепурка красного вина и две солдатские оловянные кружки, в которые Кутырев наливал густое, пенистое вино. Фима, жена хозяина, стерла со стола красные винные лужи и с размаху шлепнула на стол большую сковороду с яичницей и жареной колбасой. Двое детишек Кутырева возились на полу, на разостланной отцовской шинели, жуя пшеничный хлеб. Санька Елохин, подвыпивший и веселый, был в самом разгаре своего блаженного разгула. Придвигая к хозяйке кружку, он размякшим голосом сказал:

— Ну-ка, Афимья Егоровна, кружечку, за меня, за нашу добрую компанию… И-ех, кружечка моя, пташечка… — притоптывая и приплясывая, запел он.

Хозяйка заулыбалась и, отодвигая кружку, слабо запротестовала:

— Ку-уды мне столько, враз с ног сшибет…

Кутырев, пожилой, поседевший на службе солдат, осоловело глянул на жену и, шлепая ее ладонью по спине, добродушным пьяненьким голосом сказал:

— Пей! Пей, жена! Раз кавалер просит — следует пить… — И, с трудом поднявшись с табурета, радостным голосом прокричал: — Жена!! Слушать мою команду! За здравие ново… новополученного егорьевского… кавалера… Александра Ефимовича Елохина. Урр-ра! — И, схватив налитую для жены кружку, разом осушил ее.

— Поздравляю, Александр Ефимыч, вот оно чего господь послал. В таком разе с высокой наградой вас, — наливая себе кизлярки и кланяясь покачивающемуся гостю, заговорила хозяйка.

Елохин приподнялся и, расплескивая из кружки вино, срывающимся и восторженным голосом сказал:

— Сподобил господь… и все их благородие, поручик Родзевич, спасибо им, представил. — И растроганным, умиленным голосом закончил: — В бумаге написано — за отлично выказанную храбрость.

— Доброй души человек, — слегка трезвея, согласился хозяин, — даром что польской крови, а солдата любит. Дай ему бог всего доброго!

— Ура его благородию! — прокричал Елохин, и, выпив, упал на свою табуретку. Уставясь вперед, он, не мигая, глядел на сальную, коптившую свечу и, скорее себе, своим собственным мыслям, нежели хозяйке, стал быстро, неразборчиво и взволнованно говорить: — Добился крестика. Вот встанет на ножки, оправится, ей же богу, пойду к нему и до земли поклонюся. Ведь крестик мноо-о-ого дает!! Первое — кавалер; значит, бить тебе по морде или сквозь строй — нельзя! Всех можно, всех, а егорьевского кавалера — нельзя! — Он гордо поднял над головой палец: — Закон не велит! Кавалера не тронь! Его морда казенная, его и царь бить не может. Сыми сперва хрест, а потом и мордуй! Опять же служба полегше, да и пенциону полтина в месяц идет… Э-эх! — в диком восторге вскрикнул он и, хлопнув о стол ладонью, выкинул из кармана перед вздрогнувшим от неожиданности, осоловелым хозяином кучу серебряных и медных монет. — Во-от они, четыре с полтиной берег для хорошего дня! Дождался, — неожиданно сникшим и проникновенным голосом сказал он и истово перекрестился на темневшую в углу икону. — Сподобился… а все их благородие поручик Родзевич… — И снова пьяно выкрикнул: — Хочу за их благородие усе деньги пропить! Имею я такое полное право, скажи ты мне, любезный друг Микифор Иваныч, али нет?

— Имеешь! Должон пропить… — покорно согласился Кутырев.

— А коли так, посылай за винцом, за курятиной, за всем, чего хочется! — веселея душой и телом, в неистовом восторге куражливо завопил Елохин. — И давай сюды, Микифор Иваныч, куначков [49] моих — Терентьева, Шевчука и Хоменко. Нехай и они с нами попьют за поручика Родзевича!

— Александр Ефимыч, вы бы поберегли деньги. Другой раз сгодятся, — придвигая к Елохину монеты, наставительно сказала хозяйка, но Кутырев сердито закричал:

— Жена, молчать! Мы, как есть старые солдаты и царевы слуги, сами знаем, чего и как. Молчать! — снова без нужды прикрикнул он и, забирая в горсть деньги, сказал: — Жена, ходи до маркитантовой лавки, купуй всего для ради праздничка. А мы ребят шукать станем! — И оба приятеля, обнявшись и пошатываясь, побрели из хаты в сторону крепости.

У генерала фон Краббе состоялся военный совет. Недавнее нападение на посты, убийство солдат и ранение офицера требовали возмездия. Полученные от лазутчиков сведения сходились на одном. Шайка абреков, напавших на заставу, была собрана в немирных качкалыковских аулах, отстоявших от Внезапной в трех переходах. Как доносили лазутчики, нападавшие были под начальством чеченца Эски из аула Шали, уже известного на линии неоднократными наездами на казачьи станицы и посты.

В комнате сидело пять человек. Двое были штабные, с картами в руках разбиравшие путь предстоящей карательной экспедиции. Третий — пожилой, седобородый полковник, остзейский барон Пулло, назначенный начальником отряда, выступавшего в поход. Рядом с ним сидел Голицын, апатичный и равнодушный, как всегда. Казалось, он не слушал ни донесений лазутчиков, ни того, что говорил Краббе, ни солдатских покорных ответов Пулло. И даже когда начальник штаба, рассказывая о плане операции, наклонился над разостланной картой, подчеркивая карандашом намеченный к уничтожению аул, — даже и тогда князь Голицын лишь сонно повел в сторону говорившего свои оплывшие глаза.

— Его высокопревосходительство генерал Ермолов на наше донесение изволил ответить сею весьма энергической и неодобрительной бумагой. Командир корпуса не допускает мысли, чтобы содеянное горцами злодейство могло не быть отмщено.

— Я шитаю его инструкций, — перебивая начальника штаба, сказал Краббе и с сильным, типично немецким акцентом прочел выдержку из официального письма, только вчера полученного из крепости Грозной, где в эти дни находился Ермолов.