— Ты как, мог бы отправиться завтра? — спросил Доггинз, будто невзначай.

Милон, жуя, размашисто кивнул.

— Было бы здорово. Мне здесь уже до смерти надоело.

— Отлично. Утром выходим.

Пока Милон ел, Симеон с Доггинзом пристально его разглядывали, не веря своим глазам. Какое преображение! Милон, не сознавая, что сейчас буквально вернулся с того света, ел с самозабвением оголодавшего ребенка.

Найл справился со своей порцией, допив до дна, завернулся в одеяло и лег. Не прошло и минуты, как он канул в глубокий сон без сновидений.

Когда открыл глаза, луна еще не сошла, но небо залилось предрассветной синевой. Остальные собирали уже мешки и скатывали одеяла; Найлу, очевидно, хотели дать поспать еще.

Рассевшись вокруг небольшого костерка, разговелись сухарями и фруктами. Когда высветило, начали подавать голоса птицы, и макушки деревьев зашелестели в предрассветном ветре. У Симеона и Доггинза вид был задумчивый; Найл понял, что размышляют, как–то их встретят дома. У Милона с лица не сходила блаженная улыбка — видно, предвкушал по возвращении что–то приятное. Манефон, вяло пожевывая, глядел перед собой и откликался лишь изредка, когда к нему обращались. Сердце у Найла сжималось от жалости при виде его уныло равнодушного лица.

— Ну, как порешили, каким путем пойдем? — осведомился Симеон.

— Тем же, что и пришли, наверное, — предположил Доггинз.

— Почему бы не прямо через низину? — спросил неуверенно Найл.

По лицу Симеона пробежала тень.

— Опасно. Там полно болотных гадюк, ортисов, клопов–упырей и вообще Бог знает чего, — он поглядел в сторону Манефона и глазами показал: мол, какой тут риск, со слепым–то на руках. Словно прочитав мысли Симеона, Манефон проронил:

— Ничего страшного, если и рискнете. Доггинз повернулся к Найлу:

— Ты что думаешь?

— Пожалуй, ничего не случится, если пойдем низиной, — после некоторой паузы ответил Найл.

Симеон перевел недоверчивый взгляд на Доггинза.

— Если Найл так считает, — рассудил тот, — то, пожалуй, я и возражать не стану.

Симеон пожал плечами. Во взгляде читалось: в таком случае, потом меня не винить.

Через десять минут вышли. Солнце к этому времени поднялось над макушками высоких хвойных деревьев, что на гребне холма. Болота и заросли вдали дышали туманом. Растение–властитель напоминало большое, обрамленное ниспадающими локонами лицо, смотрящее в сторону моря. Посмотрев на него, Найл ощутил приток неожиданной силы. Сила влилась в него, наводнив безудержным восторгом и внезапным видением окрестностей. Мелькнуло и кануло, но в уме возник ровный свет уверенности и возвышенной радости. Осознал Найл еще и то, что его отношение к чужеродной силе изменилось. Пару дней назад он считал ее какой–то разнузданной, грубой и неорганизованной. Теперь, понимая, что предназначается она не для него, он мог любоваться самим ее размахом так же беспристрастно, как, скажем, шумом ветра или морским прибоем.

Они теперь шагали на север, к морю, вдоль травянистой полосы, разделяющей высокий тростник и лес. Двигались цепочкой — впереди Симеон, за ним Доггинз, следом Манефон, с Найлом и Милоном по бокам. Продвигались медленнее обычного. Там, где встречались кочки или какой–нибудь куст, приходилось брать Манефона за руки и помогать. Предупредительность старались выказывать как можно реже: Манефон нервничал, убеждая, что при свете кое–что в общем–то различает. Но понятно, это он сам себе пытался внушить, что зрение возвращается: неуверенная поступь и отсутствие ориентации беспощадно выдавали его полную беспомощность.

Примерно через милю тростник сменился болотистым участком с лужами–загноинами и пучками колючей темно–зеленой травы. Почва под ногами стала мягкой и пористой, как губка. Изменился и вид у леса. Деревья справа пошли сплошь кривые, низкорослые. В обилии встречались колючие кусты, среди которых Найл распознал опасный мечевидный куст с плодами в желтых и лиловых крапинах. Тут и там на глаза попадался куст покрупнее, с желтыми мясистыми листьями и плодами темно–зелеными, в форме тыквы, каждый величиной с большой грейпфрут. Некоторые из тех плодов успели лопнуть от спелости, обнажая кораллового цвета мякоть с крупными семенами, а на землю капля за каплей сочился густой сиропистый сок. Запах был стойким и невыразимо приятным.

— Как они называются, не знаешь? — спросил у Симеона Найл.

— Нет. Но что–то они мне не внушают доверия.

— Почему же?

— Слишком хорошо пахнут.

Они приостановились подышать подольше этой прелестью, пока стояли, один из плодов надтреснул (было даже слышно), и две его половины медленно разделились, словно уста. На кожицу плода опустился привлеченный запахом жук–сухотел и, нагнув голову, приник к мякоти. И тут плод неожиданно вновь обрел целостность. Насекомое билось, не в силах выдернуть голову из створок, сомкнувшихся моментально, как веки. Очевидно, растение способно было всасывать, так как пока смотрели, насекомое постепенно, сантиметр за сантиметром втянулось внутрь. Наконец, исчезли бьющиеся в воздухе задние лапы.

— Но уж людям–то, понятно, вреда от него нет? — спросил Манефон.

— Я бы не стал на это делать ставку, — только и сказал Симеон.

Найл, сделав над собой усилие, посмотрел на куст вторым зрением. Разглядел, и мурашки забегали по спине. От куста веяло немой угрозой, как от смертоносца, готового вогнать в добычу клыки. Было видно, что в гуще крупных мясистых листьев, таких безобидных снаружи, кроются ветки, гибкие и хваткие, словно щупальца, и у каждой на конце жало.

Когда двинулись дальше, почувствовалось разочарование куста: он ожидал, чтобы один из них подошел сорвать плод. Почва становилась все податливей, и когда спустились на самое дно низины, стала такой вязкой, что нога с каждым шагом уходила по щиколотку. Пришлось потуже затянуть на башмаках завязки, не то прощай обувка. Можно было подняться туда, где земля понадежней — где деревья — но все безотчетно ощущали, что это небезопасно. Почти всюду под деревьями торчала поросль, а в отдельных местах землю покрывал бледно–зеленый мох. Найл, достаточно уже изучивший Дельту, догадывался, что именно такие пятачки скрывают ловушку. Уж лучше было с чавканьем пробираться по сравнительно безопасному болоту, хоть с каждым шагом наружу исторгался бы запах гнили. Когда сделал попытку оглядеться, применив двойное зрение, — становилось труднее по мере того, как нарастала усталость — почувствовал, что отряд изучают невидимые глаза. Вместе с тем, всякая живность не особо попадалась по дороге, разве что птицы, да еще змея проскользнет иногда.