— Наше состояние нестабильно, но ресурсы мозга-космоса бесконечны. Мы должны заново соединить несколько цепочек нуклеотидов и в ближайшее время будем заниматься этим.

— Да, конечно.

— РНК-посредник время от времени будет навещать тебя. У него будет тело с неясными вторичными половыми признаками — временами мужское, временами женское. Всегда слушайся его.

— Да.

— Всегда делай то, что он тебе велит.

— Да, хорошо.

— Теперь ныряй.

— Что?

— Ныряй в Черную Дыру Смерти. Ха! ха! ха! — хором воскликнули змейки-близнецы.

От их смеха вселенная воспламенилась. Озеро загорелось под завывания бомбардировщика «Юнкерс». На ее глазах пасть материнской могилы открылась, как гигантское сточное отверстие, темное и жуткое. Она рухнула туда и пошла ко дну. В самом сердце тьмы ее сознание вспыхнуло ярким пламенем.

Она исчезла, проглоченная стеной белого света.

Она проснулась в доме на улице Ривар.

Едва придя в «сознание» в своей спальне, в Монреале, Мари со всей полнотой ощутила, что ее состояние было ненормальным.

Ее личность разорвало на части. На самом деле мозг-космос всего лишь напомнил ей о бесконечном разнообразии принципа, обычно называемого индивидуальностью, и его склонности к мутационным изменениям. Она оказалась мужчиной и женщиной, подлинной и фальшивой. Мари Зорн, Марион Руссель — что в этом важного? Главное — она стала новым существом, склонным к постоянным трансформациям. Казалось, она способна вместить в себя любое возможное количество индивидуальностей.

Она была венецианской графиней, приговоренной дожами [95] и доведенной до самоубийства в 1704 году от Рождества Христова — из-за темного дела, в котором смешивались борьба с распутством, государственная польза и более меркантильные интересы. Она была германским солдатом, которого вместе со всем его взводом пригвоздило к земле заградительным огнем французской артиллерии в разгар летней кампании 1916 года и который позже общался в военно-полевом госпитале с ефрейтором Адольфом Гитлером, пораженным агнозией. [96] Она была индианкой из племени алгонкинов, бежавшей с французским траппером и жившим с ним на территории, которая тогда, около 1600 года, еще не называлась ни Квебеком, ни Онтарио. Она была юным убийцей из секты гашишинов, который в 555 году хиджры [97] попытался прикончить богатого дамасского аристократа, продавшегося христианам, и покарал сам себя за провал, бросившись вниз с края ущелья в горном святилище секты. Она была бродячим охотником конца мадленской археологической культуры, который жил где-то на Южном Кавказе и видел, как привычный ему мир постепенно изменяется под разрушительным воздействием новшеств, пришедших с плодородного полумесяца: [98] письменности, земледелия, наук, опирающихся на числа и на наблюдение за звездами. Она была пожилой римской путаной с греческими и египетскими корнями. Она постигла все тонкости своего ремесла в передвижных борделях, предназначенных для центурионов армии Аврелия. Она стала любовницей некоего сенатора, коррумпированного до мозга костей. В четвертом веке, еще во времена единой империи, она истратила все состояние своего патрона на возведение роскошного святилища в честь мрачной финикийской богини, чьей главной жрицей она считалась. Она была охотником за головами, промышлявшим в Аризоне, Юте, Колорадо и Неваде между 1860 и 1885 годами, когда эти штаты были всего лишь федеральными территориями, где не существовало ни божьих, ни человеческих законов. На его счету было более четырех десятков смертей, в том числе немало индейцев. Она была хорошо образованной китайской авантюристкой, членом шанхайской триады, и участвовала в Восстании боксеров в 1900 году, после чего была выслана в Сан-Франциско, где стала наркоманкой и умерла во время землетрясения 1906 года. Она была ничем не примечательной невысокой студенткой шикарного Бостонского колледжа, погибшей в аварии на третьестепенной трассе штата Нью-Йорк в разгар «Лета любви», в августе 1967 года. Она была Марией Кюри, чьи руки и легкие были охвачены невидимым пламенем, которое излучал радий. Она была Владимиром Комаровым, умирающим под парашютом в капсуле спускаемого аппарата над Казахстаном. Она была юным чернокожим боксером из Канзас-Сити, который в девяностых годах мечтал стать как его кумир — Тайсон, но глупо погиб от шальной пули в ночном клубе, разгромленном во время разборки между двумя бандами. Она была югославской партизанкой из отряда под командованием Тито. Ее, боснийскую хорватку, пытали усташи Анте Павелича, изнасиловали и добили выстрелом в голову. Последним ее воспоминанием стала улыбка хорватского эсэсовца, снимавшего казнь, — вспышка фотоаппарата на долю секунды опередила удар пули.

Теперь она была не отдельной личностью, а множеством личностей.

В отличие от психотических кризисов ее юности, этот процесс был упорядочен, направлен в русло, переиначен мощной, высокопроизводительной турбиной ее мозга-сети. Он обеспечивал контроль над любым явлением в соответствии с заранее подготовленным сценарием. Мари управляла видеоконсолью, напрямую подключенной к сознаниям мертвых людей. Она знала, что ее мозг-космос обеспечивает наилучший анализ и синтез всего, чем она когда-либо была, всего, что она восприняла. Биологический организм, достигший предела развития и обладающий ненасытным любопытством, — девушка стала всем тем, о чем когда-либо мечтал доктор Винклер, и даже ушла гораздо дальше. Она была Древом познания с острова-машины своих снов. Она была сверхэффективным шизопроцессором из передовой нейробиологической научно-исследовательской лаборатории и тем забавным смешением усваиваемых компонентов, которое Тороп регулярно заставлял ее глотать. Она была перманентным состоянием ОСП. Ее мозг пронзил стену из яркого света, он обменивался информацией с душами умерших. Подобно тому как акробат или космонавт играет с законом земного тяготения, ее мозг потешался над зависимостью людей от пространства и времени, над необходимостью подчиняться требованиям биологии и психики.

Мари знала, что ее мутация — это только начало. Ведь ее трансформацию невозможно отделить от процесса постоянного изменения тех объектов, которые она носила в чреве.

Они были связаны друг с другом в единое целое. Нечто сумело выйти за пределы стандартной генетической связи. Мари влияла на объекты, а те взамен дали старт заключительной стадии процесса ее собственного изменения. Теперь они вместе оказались в самой гуще того, что доктор Даркандье наверняка назвал бы детерминистическим хаосом огромного масштаба.

Дни шли своим чередом, и Мари очень быстро научилась пользоваться возможностями обретенного ею набора различных индивидуальностей.

В ее распоряжении оказался целый театр масок. Когда нужно было ввести кого-нибудь в заблуждение или заняться повседневными делами, она напяливала на себя типовую личность, незаметную посредственность, вроде невысокой белой студентки англо-саксонского происхождения (настоящей «белой кости») из Бостона. Каждая личность была автономной, но при использовании проходила определенное развитие, обретала индивидуальные «наросты»-характеристики. Мари могла воспользоваться любым вариантом из имевшегося у нее богатого арсенала, молниеносно создавать гибриды. Подобная обработка информации из реального мира оказалась чем-то вроде постоянной игры. По мнению Мари, в данном случае, в сущности, следовало говорить о создании произведений искусства.

Как и обещали ей девочки-змейки, они послали вестника.

Первый раз вестник появился, когда она совершала утренний туалет в квартире 4067 на улице Ривар.

Он возник в зеркале, рядом с ее собственным отражением. Красивый юноша с тонкими, женственными чертами лица и платиновыми волосами, удерживаемыми сзади с помощью чего-то вроде венца из полупрозрачной трубки. У него были зеленые глаза и ослепительно-белая кожа, казавшаяся полупрозрачной. Под ней виднелись мелкие вены чистого, темно-голубого цвета.

Ангел подмигнул:

— Салют, цыпочка! Ну как, жизнь бьет ключом?

Акцент парижского сорванца, скопированный у Мориса Шевалье.

Она инстинктивно приложила палец к губам, призывая вестника к молчанию. Мари забыла, что это существо не может видеть и слышать никто, кроме нее одной.

— Я — твой РНК-посредник, иначе говоря, твой ангел-хранитель. Прекрати дрожать, как осенний листок.

— Я не боюсь, — ответила она вслух, спохватившись слишком поздно и молясь, чтобы никто ее не услышал. При этом она благословила Торопа и его утреннее радио, вещавшее достаточно громко, чтобы перекрыть шум работающего кофейника.