Мы со Скитевым были готовы. Готовность означает систематическую двухгодичную тренировку в барокамере, более десятка высотных полетов, полное освоение кислородной аппаратуры, подгонку обмундирования и многое другое, что может читателю показаться весьма скучным.

Окончательный выбор пал на парашют, не раз испытанный мною при тренировочных прыжках. Он состоял из главного, сложенного в ранце, и запасного, нагрудного. Словом, этот надежный и простой тип парашюта был целиком изготовлен на наших заводах молодыми советскими конструкторами. Обычный тренировочный парашют, которым широко пользуются при учебных прыжках, дает вполне безопасную скорость снижения (в среднем пять метров в секунду), исходя из максимального веса парашютиста в восемьдесят килограммов. Но я представлял настоящую парашютирующую лабораторию с таким набором всевозможной аппаратуры, что вес мой превышал нормальный более, чем в полтора раза.

Понятно, что рассчитывать на нормальную скорость снижения не приходилось. Непосредственно у земли я должен был открыть запасной парашют, предварительно сбросив некоторую часть своей, так сказать, «нательной» лаборатории.

Прыжок был назначен на 28 июля. Нас интересовала высота в девять-десять тысяч метров. Нужно было, поднявшись на этот горизонт, уточнить поведение парашютов в разреженной среде, скорость их раскрытия, действие длительного парашютирования и другие специальные вопросы. Одновременно решено было превысить мировой рекорд парашютного прыжка с применением кислородной аппаратуры.

Предполагалось, что взлет произведем с восходом солнца и, набрав высоту, еще по холодку совершим прыжок, так как в это время суток восходящие потоки воздуха совершенно ничтожны, и потому «болтанка», обычно изнуряющая парашютиста, незначительна.

Неожиданно взлет был отнесен на полдень, и я, впавший в уныние, мысленно уже представлял себя болтающимся под раскрытым куполом парашюта.

Гигантские качели — игрушка по сравнению с этим удовольствием, которое приходится испытывать в результате огромных вихревых возмущений.

Дело складывалось ясно — или отказаться от прыжка, или уходить в воздух, заранее зная, что болтать будет немилосердно. Не хотелось ни того, ни другого. Минутные колебания разрешил командир части, заявивший, что соседним гарнизонам полеты запрещены и весь воздух в радиусе до пятидесяти километров предоставлен в наше распоряжение.

— Болтать будет! — слабо протестуя, возразил я.

— Ничего! Поболтает, а на землю опустит.

Мы стали быстро готовиться к прыжку. Пока звонили о разбивке старта, о времени вылета, исчез Скитев. Мой друг словно воспользовался шапкой-невидимкой.

Укрывшись от солнца в тень от плоскости самолета, я стал терпеливо ожидать появления моего спутника, с любопытством наблюдая за техниками, копошившимися вокруг машины. Затем это занятие мне наскучило, и я задремал.

Прошло часа два. Скитев со страшным грохотом примчался на своем мотоцикле. Смущенно раскланявшись, он объяснил свое отсутствие тем, что, прикорнув минут на пять, проснулся через два часа… Накануне в части была боевая тревога, и после ночных полетов Скитев считал вполне оправданным этот отдых.

Вскоре вокруг нас образовалась толпа — летчики, техники, мотористы, красноармейцы аэродромных команд. Все интересовались, куда и зачем летим, почему так много навешано приборов, почему, наконец, в такую жару мы надеваем меховые комбинезоны.

Но вот все готово. Заработали винты. Освеженные струями воздуха, мы повеселели. Скитев вырулил на старт. Стартер замахал белым флажком. В этот момент я заметил, как с правой стороны аэродрома через все летное поде с криком побежал боец, размахивая руками и весьма выразительно предлагая нам остановиться. «Ну, уж довольно!» — подумал я про себя.

— Опять задержка? Не выйдет! Взлетай! — заорал я Скитеву во всю силу своих легких.

Скитев незамедлительно дал газ, и моторы взревели тысячами лошадиных сил.

И вот мы в воздухе.

Горизонт открылся перед нами всеми знакомыми очертаниями, как на огромном нарисованном плане, с серыми линиями шоссейных дорог, зелеными прямоугольниками посевов. После первого разворота Скитев пошел на высоту бодро и стремительно. Он набирал высоту почти вертикально, до того свободно и легко многосильные моторы поднимали изумительно красивое тело самолета. Буквально через несколько минут средняя часть тропосферы была уже пройдена. Альтиметр показывал шесть с половиной тысяч метров.

Ощущение утренней свежести, которое так приятно на земле, уступило здесь место холодку. Он пробирался сквозь непроницаемый меховой комбинезон, за шиворот, сквозь легкую кислородную маску. Температура резко падала. Мы сидели в своих кабинах молча, экономя движения: Скитев — сосредоточенный за контрольными приборами, я, как говорят, — в состоянии полной прострации.

Скитев набирал высоту кругами, радиусом километров в тридцать, все удаляя от себя земные ориентиры и аэродром, который уже, казалось, мог бы уместиться на ладони. Так дотянули мы до девяти тысяч метров. Кабина моя покрылась колючими иглами инея. Термометр показывал минус сорок два градуса. Я слегка наклонился, чтобы лучше разглядеть землю. Она лежала чуть подернутая дымчатой вуалью, словно раскрашенная бурыми красками земли, зеленью полей и перелесков.