— Ой, цветет калина, — спел Лёлик, по-хозяйски оглядывая Раины угодья. Проходя между грядок, он сорвал помидор в три кулака величиной и, обтерев о шорты, надкусил бордовый бок. — Чистое мясо. Вот купи такой помидор у нас! Не купишь! Всё гниль какая-то. А что они картошку не сажают? Мак, гляжу, у нее…

Вон кого, — кивнув на Маныча, сказал Минька, — пампушками с маком кормят.

— Менты приходили, пореши, говорят, тётка, — ответил Маныч, разивая в стаканы остатки вина, — а она ну ни в какую. Вам надо, вы и порешите. Так взяли косу, головки посрубали. А он — заново. Культурный сорняк. — Маныч допил вино и выплеснул осадок со дна стакана под помидоры. — А про соседку тут… Хэ-хэ. История. Хоть рассказ в «Комсомольскую правду». Сынок ейный, цветок принес домой, в горшке. Подарок тебе, говорит, мамонька. Подарок и подарок. Цветок и цветок. Зелененький. Не цветок даже, а растение. Она показывает всем: сынуля маме принес. Подарил. И как-то вот участковый заходит, насчет временной прописки, цветком заинтересовался, да и говорит ей, это, баба у тебя по всему дурь-трава. Она сына пытать. Славка, что ж ты, паразит! Выкину! Он на дыбы — только попробуй, говорит, выкинь, я тебя саму тогда выкину. Вот она по утрам и стала его поливать. Да всё кипяточком, кипяточком. Так, сердешный, и загнулся. Пойдем к Адгуру, всё. Благодарность от начальства.

Адгур, у которого с нашей подачи и по Раиной протекции поселился Седой, напоминал тот самый толстовский дуб, по которым лежал князь Болконский: могучее, в три обхвата дерево с мощной кроной, которая не даст промокнуть под дождем и защитит в зной.

Хозяин и Седой сидели за широким столом и играли в нарды.

Маныч поставил на стол бутылку «праздничного» из раиных закромов.

Адгур кликнул свою хозяйку:

— Принеси нам вина. — Потом утвердительно сказал. — Вино ставили.

— Надо, Адгур уважаемый.

— Надо-надо. И мне надо.

А рядом со столом — дерево. И не простое, а… Где еще, у кого еще по над столом, над самой головой свисают ветки с персиками? Персики — ах, мама родная. Спелые, сочные, бардовый бок. Выпил пиалку вина, сорвал, закусил. Сок по бороде. Эх, хорошо!

— Адгур, телефон, — позвала жена.

Через десять минут Адгур вернулся, утирая слезы.

— Ты чего? — спросил Маныч.

— Внучка из Алушты звонила, — радостно ответил за Адгура Седой.

— Что случилось?

— Все хорошо, сидите. Сейчас салат принесу.

— Три велосипеда ей купил, — сказал Седой.

— Зачем три?

— Пойдут в магазин. Он ей — что, золотце, хочешь? Велосипед. На другой день — снова здорова. Ниловна кричит: что ты делаешь! что ты ребенка портишь! «А она хочет» — отвечает. Любит. Когда звонит — всегда плачет.

— Здравствуйте граждане отдыхающие.

В белоснежной отглаженной рубашечке с коротким рукавом, наглаженный, начищенный на садовой тропинке стоял милиционер.

— Здравствуй, Тагир, — сказал Седой. — Проходи, садись, гостем будешь.

— Я к хозяину, с вашего позволения, на два слова по-соседски.

— Присоединяйся потом.

— Не могу, спасибо. На службу надо.

— После службы заходи.

— Хороший парень, — сказал Седой, когда милиционер зашел в дом, — На трассе, у спуска стоит. Не работа, а рахат-лукум. Соберет 500 рублей — и домой. Совсем не жадный.

После обеда и дышится легче. И солнце не такое уж и атомное.

Обмотав голову полотенцем, на излюбленном месте жарился Седой, задрав ноги с желтыми пятками на большой валун, по-видимому скатившийся ночью с обрыва.

— Как здоровьицо? Кости больные греем?

— Кабы только кости, — отозвался Седой из-под полотенца. — Места нет такого, чтоб не болело. — Он, покряхтывая, уселся, подтянув под себя ногу. — Взять, допустим, ухо. Элементарно застудил я его. Стреляло, стреляло да и уховертка завелась. И болит, берия, дико. Пробираюсь в лазарет. Айболит, что с нами ходил, сам из хирургов. Джек Потрошитель. Кишки на суше резал, сердце. У него на всё, с чем ни приди, один разговор — будем резать. Шутник. Вколол новокаина ноль-два, садюга. Это мне-то! Я сам почти военврач, ноль-пять мне только полить и то мало будет. Но ведь умникам не скажи, они ученые. Они по Гегелю учились. Только познаниями разозлил. Потом-то уж лучше б, думаю, не ходил, лучше б тихо помер. Как начал он своими приборами кромсать. По самому живому. Как начал косматыми руками орудовать! А когда по локоть в ухо залез, тут-то у меня из носа и потекло. А если из носа потекло — значит что-то будет, буду переживать, это уж как естественный закон природы. У меня из носа только слезы текут. Да и тот-то перебит, правду говоря. С этим ухом страдания как от фашистов принял. И толку? Всё равно им не слышу. Пускай бы лучше отвалилось на хрен. Но ухо не орган, ладно, можно пережить. Не самая важная аскарида. А тут опять же в морях: приснилась козявина какая-то, спросоня ка-ак шарахнул в переборку, ударился, самым нервом, будто тыщу вольт в локоть всадили. Глаза на лоб выскочили! После того два года мизинец и безымянный не чувствовал. Можно представить? Онемело напрочь. И теперь еще пару раз в году ощущения любимые возвращаются. И что ни возьми! Ребра поломаны. Лобешник пробит. Нос свернут. Ключицу ломал. Пальцы выбиты. Ноги. Одну электрокарой в доке чуть в блин не растёрли. Разъёба волосатая с управлением не справилась. Меня зацепил, потом в переборку влындился, а за ней мужики поддавали. В той бендежке шкаф раздевальный находился. Шкаф сложился, со шкафа болванка чугунная съехала и по бутылкам да веселым глазам приладила. Одной карой пятерых на бюллетень.

— Везет же тебе!

— И не говори. С другой ногой не менее дефективная история. Сидел как-то в кабаке. В Архангельске. И с одним попугаем из-за бабы глупой поспорили. Вышли на улицу, я поддавши, конечно, прилично. Но человек я спокойный, поговорили, вроде объяснились, расходимся на параллельных. И тут. Как в фильме про разведчиков. Он ботинком наступает мне на носок и бьет по зубам. Слышать такое приходилось, но никак не думал, что поэкспериментируют на мне. И, сука нелетучая, не интеллигентно выступил, а модным каблуком с размаху. По-пьяни боль сразу не прочухаешь. В азарте этого дела. Плюху принял, в ответ приложил, и даже, скорее всего, поудачней, все ж таки боксом занимался. Но на другой-то день: ножка в ботинок не влезает, встать на нее без крика не дает. Элементарно раздробил мне там всё. Поковылял в больницу. Очнулся — гипс. А теперь? И пробежками бы по утрам заняться, а не могу толком на носок ступить. Что ни тронь — всё болит. Внутри не то что легкие — тяжелые болят. Задница и та в шрамах, как в анекдоте. Синяки от уколов не зарубцовываются. Так что, опыт есть.

— Главное, ребята, перцем не стареть, — сказал Лелик. — А остальное… Пойдем в водичку, а то скоро вспыхнем.

После купания Седой продолжил.

— Вообще врачи, скажу, у нас коновалы. Лечится у них — труд напрасный. Нет у нас врачей. Выродились, как сурепка. Вот на том же Западе, вам пример. Тралили мы у Канады. Дело на палубе, рыба идет. И неожиданно рыбачок себе шкерочным ножом в брюхо: раз! раз! и еще раз! Все буквально охренели. Чушь на глазах творится. Понять ничего не можем, не сообразим, что он умом в ту степь поехал. И ничего, главное дело, за ним не наблюдали сомнительного — обычный такой парень. А этот обычный парень ножку перекинул — и за борт. Вода не май месяц, охолонул, завозился там, орёт. Кинули круг, который сразу потонул, кинули другой, шлюпку смайнали, выловили умника. Затащили на бак. Кровища хлещет, доктор ватой затыкает, а она набухает моментально — всю ж животину себе искромсал. И синеет, балда, синеет на глазах. Вызвали канадов — берег рядом. Моменто море вертел прилетел. Такая дурища, кровать пятиспальная, винтами молотит, аж океан прогибается, вот-вот нас волной перевернет. Низенько так завис, еще чуточку и антенны напрочь, как соломинки пошинкует. Спустился оттуда человек на шкертике, запеленал дурня нашего, вжик и увинтили. Одна минута. Мы рты закрыть не успели. Запросто, как каждый день такое. У нас бы точно потом разговоров на восемь газет и «Пионерскую зорьку». И что ты думаешь? Через четыре дня радио — забирайте к едреней фене! Там не чикаются, зашили и на другой день уже с койки выгоняют — ходи, не разлеживайся.