Шампавер. Безнравственные рассказы
вернуться

Борель Петрюс
Шрифт:

Вот еще несколько стихотворений и еще несколько отрывков в другом духе, взятых, можно сказать, случайно, но равно исполненных печали и горечи, и кое-какие мысли, глухо подтачивавшие его и приведшие его немного времени спустя к гибели…

Скорбь
Дождей стеклянных звон – аккорды клавесинаНа верхний мой этажЗачем вы ворвались? Мне сердце здесь в тесниныВвергает трепет ваш!Уйдите прочь, молю, тех, тех пьяните, звуки,Чьей жизни торжествоНе потревожил я, каквы – страдальца муки,Немую скорбь его.Но все ж, откуда вы? Ложась на гладь эбенаИ кости, вся в перстнях,Не девичья ль рука игрой самозабвеннойСмущает так меня?Прислушиваюсь вновь. И кажется, ребенкаЯ слышу: наизустьОн учит свой урок, и песня льется звонко.Но отчего в ней грусть?Нет, что я! Голоса, стук, топот в доме людном —То гомон кутежа:И стены, и полы, и люди – безрассудноВсе кружится, дрожа.Свист, ржанье лошадей, лакеи, фаэтоны,Смех от острот пустых,Вихрь факелов, цветов, а рядом – нищих стоны,Грязь и лохмотья их.Вот он каков, разгул полночных вакханалий!Роскошества дворца,Богатства, славы блеск… А я один печален,Терзанью нет конца.И чудится: помост, ведут еврея. Боже!Меня, меня ведут!Вельможи и попы вокруг. Костер разложен.И близок скорый суд.Мне тяжко от всего, что зло и слепоНуждою взращено.Вплеталась в жизнь любовь, шла золотом по крепу,Но нет ее давно!О бедная моя, тебя с собою рядомДорогой маятыЯ долго-долго вел, но посильнее ядомУбила горе ты!Так что же медлю я, нащупав сталь кинжала?Украдкою взглянутьБоюсь. Рука дрожит. Хоть распороть решалаИзмученную грудь…Гонюсь за тенью, той, всей жизнью яму вырывСебе же самому.И все-таки живу – на гноище, как Иов, [28] Не зная, почему.

28

Иов – библейский персонаж, человек, которого бог, чтобы испытать его веру, подвергает самым ужасным бедствиям.

Гимн солнцу
Пустынна леса глушь. Иду один туда я,Тропинкою ведом,В отчаянье, в тоске, и на землю кидаюсьБесчувственным скотом.Чтоб голод заморить, лежу, уткнувшись в камень,И солнца рад лучу.Испить усталыми горящими глазамиЯ свет его целительный хочу.Скупа в столице власть: наемные клевретыИскусно тут и тамТоргуют на ходу и воздухом, и светом —Их покупал я сам!Но мы нигде тобой, о солнце, не забыты:В столице и в глушиТы мудро светишь всем – от нищенки забитойДо короля, что судьбами вершит.
Отрывок стихотворения, озаглавленного «Счастье и несчастье»
Ты птица вольная, мой бард! Твоя такаяСудьба – часами петь средь зелени и вод;Так аист медленно по берегу шагаетИ славит радостно закат или восход.Ты птица вольная, мой бард! Тебе ли нрав свойУпрямый изменять, уединенья друг?Чужда тебе корысть, и все твое богатство —В лохмотьях плащ, кинжал [29] да тишина вокруг.Теперь поэт не тот – угодливый и сладкий,Всегда во фраке он; он – щеголь завитой,Он – попка, баловень господ богатых, падкийТрещать без умолку из клетки золотой.Откормлен и чванлив, над выдуманным горемОн щедро слезы льет, отведавши гуся;Как шпагою, зонтом он потрясает в спореИ призывает смерть, лекарства припася.Дворцы и выезды, красотки, карнавалыОдышливо ползут в его тяжелый стих.Ему ли к беднякам заглядывать в подвалы?Он словом бархатным бесстыдно хлещет их.Слепцы, одумайтесь, кичиться погодите;Вкушайте радости, твердя, что мир хорош,Но вирши хилые в ливреи не рядите —Мы стерпим нищету, но мы отвергнем ложь!Смелей будь, ложных солнц остерегайся света,И сколько б на пути ни выпало тягот,Умей их пережить – они нужны поэту,Он только в бедности свободу познает!Я умереть хотел, и даже не однажды,И счастлив был тогда, теперь же, признаюсь,Мне ненавистна смерть; я жалок, я боюсьВо тьме ее шагов. И зол: я крови жажду.

29

Борель считал, что кинжал должен быть неизменным спутником поэта. Это орудие справедливого возмездия и борьбы. Тотчас после революции 1830 года, когда еще свежи в памяти июльские события, когда в Париже одно за другим происходят новые столкновения – нападение на аббатство Сен-Жермен. Л’Оксерруа, баррикадные бон на улице Клуатр Сен-Мерри – Борель воспевает обагренный кровью кинжал.

Dors, mon bon poignard, dors, vieux compagnon fid`ele,Dors, berce par ma. main, patriote tr'esor,Tu dois ^elie bien las? Sur toi le sang ruisselleLl du choc de cent coups ta lance vibre encore(Rhapsodies Sanculotide)

(Спи, мой кинжал, спи старый верный друг, спи, сокровище патриота, рука моя баюкает тебя. Ты, должно быть, устал. На тебе еще видны следы крови, и твой клинок еще дрожит от множества нанесенных ударов Рапсодии Санкюлотида).

Нужда
По смеху звонкому, по радости бурливойСочтете вы мой вид здоровым и счастливым;Решите, что меня тщеславье не томит,Что совесть не грызет, что не терзает стыд.Но под твердынею его сокрывшей, грудиЧужого сердца жар не распознают люди.То – потайной фонарь: увидев, не сробей,Сумей открыть его. Иль вдребезги разбей!Когда тебя, Андре мой бедный, под конвоемНа казнь везли, [30] о брус железный головоюТы бился в ярости – в преддверье пустоты:Для счастья родины так мало сделал ты!Не так же ль, в ужасе пред бездной неоглядной,Отчаяньем, тоской снедаем беспощадной,Все проклинал я сам. Я небесам грозилПод тяжестью оков – и набирался сил.Оковы… сил приток… Горька поэта участь:Он мог бы богом стать, но умолкает, мучась.Закован в цепи тот, кто время упредит.Наш прозорливый век покойникам кадит.Трудись, чудес не жди – их нет теперь, должно быть.Трудись! Трудись!.. Но как? Нужды бушует злобаИ душит мысль и стих и угнетает дух.Как лютня ни звучи, я голоден – и глух!Ах! От таких вещей сердце кровью обливается!..Не будем же говорить об этом.

30

Имеется в виду Андре Мари Шенье (1762–1794) – выдающийся французский поэт, погибший на гильотине. До 1819 года, когда впервые появились его «Сочинения», изданные Анри де Латушем. А Шенье был почти неизвестен во Франции Затем, в 20 – 30-е годы, его литературная и общественная судьба становится предметом внимания в критике (Шарль-Огюстен Сент-Бев, Франсуа Вильмен, Виктор Гюго, Постав Планш) и в художественных произведениях (роман Альфреда де Виньи «Стелло Консультации Черного Доктора»).

Его манера держать себя независимо и безудержная любовь к свободе привели к тому, что его приняли за республиканца. Он счел своим долгом ответить на это обвинение в предисловии к «Рапсодиям»: «Да, я республиканец, но в волчьем смысле: ликантропия – вот мое республиканство! Если я заговорил о республике, то лишь потому, что этим словом выражается для меня величайшая независимость, доступная для нас в условиях цивилизованного общества. Я стал республиканцем потому, что не могу быть караибом; [31] мне нужна безмерная свобода: только вот даст ли мне ее республика? У меня нет собственного опыта. Но, когда и эта надежда обманет меня, как столько других надежд, мне еще останется Миссури!..».

31

Т. е. не могу пользоваться безмерной свободой.

Вот почему газеты назвали его стихи ликантропичными, самого его – ликантропом, а направление его ума – ликантропизмом. Эпитет возымел большой успех в свете и остался за ним; ему и самому нравилось его слышать, поэтому мы полагали, что приносим ему дань уважения, не вырывая у него сего отличительного стяга.

Посреди исполненной ненависти критики, которая издевалась над ним и которая преисполнила бы горечью душу менее закаленную, чем его, он ни на одну минуту не усомнился в своих силах и тайком получал весьма нежные утешения, несколько искренних поощрений и настоящих советов.

Между прочим, мы приведем здесь одно такое письмо и стихи, которые были ему адресованы и только сейчас нашлись в его рукописях.

«Милостивый государь,

Простите мне, что я с таким опозданием благодарю Вас за стихотворение, которое Вы любезно пожелали мне прислать. Господин Жерар сообщил мне Ваш адрес всего несколько дней назад.

Когда плавящийся металл выбрасывает окалину, то по этой окалине мы можем смело судить о металле, и пусть даже вы на меня рассердитесь за то, что я чересчур настойчиво пророчу вам будущее, мне хочется верить, что оно будет замечательным. Я и сам был молод, молод и склонен к меланхолии, как вы, я нередко был готов во всех своих неудачах винить общественные порядки: у меня сохранились еще такие одические строфы, ибо в молодости я сочинял оды, где я выражаю желание уйти жить с волками. Незыблемая уверенность в божественном промысле подчас бывала для меня единственным прибежищем. Об этом могут свидетельствовать мои первые, может быть, исполненные благоразумия стихи; они не идут в сравнение с вашими, но, повторяю, их многое сближает; я говорю все это для того, чтобы вы могли судить о грустном, но глубоком наслаждении, которое я испытал, читая написанное вами. Многие ваши мысли мне особенно дороги, потому что, хотя в судьбе моей и произошли большие изменения, я не позабыл первых своих впечатлений и не слишком пристрастился к тому обществу, которое я предал проклятью в двадцать лет. Только сейчас у меня нет более причин жаловаться на него по собственному поводу, я сетую на него, лишь встречаясь с его жертвами. Но вы, милостивый государь, вы рождены с талантом и в сравнении со мною получили к тому же тщательное образование; вы преодолеете, надеюсь, препятствия, которыми усыпан весь наш путь: и если это случится, чего я от души желаю, то сохраните навсегда счастье иметь собственный образ мыслей и вы получите возможность благословить провидение за те испытания, которое оно вам ниспослало в молодости.

Вы, должно быть, не любитель похвал; не стану вам докучать, я уже высказал свое мнение. К тому же, я думаю, что вы предпочтете ознакомиться с размышлениями, навеянными вашей поэзией. Вы поймете, что не из эгоизма я вам столько наговорил о себе.

Примите, милостивый государь, искреннюю мою благодарность, а также уверения в живейшем к вам интересе и моем совершенном почтении».

Беранже16 февраля 1832 года
Петрюсу Борелю
Скажи мне, Пьер, с чего вдруг на душе так худоСтановится тебе и все, что впереди,Мрачнеет – и томит; откуда боль в груди,И этот тяжкий вздох откуда?Пьер, хороша ведь жизнь, – ты посмотри-ка ввысь,Там, на небе ночном, звезд светят мириады…Знай, одолеем мы все бренные преграды,Что стенами тюрьмы взвились.Пускай на утре лет она нас бьет, и гонит,И тучей черною нам небо заслонит —Иные имена врезаются в гранит,Где их уже никто не тронет.А вместе с вечером покой приходит сам,И слава тихая венчает жизнь у брега,И, может быть, тогда любви вернется негаПролить на раны свой бальзам.Взгляни на тех, кто жил трусливо, осторожно,Не зная радостей, что дарит сердцу страстьИль честолюбия пленительная власть.О до чего ж они ничтожны!И не страшней ли им, чем всем нам здесь, вдвойне:На камне, голыми, под полуденным зноем,Век сохнуть, век дрожать над чашею пустою,Где только желчь одна на дне?А ты как конь лихой – свободен, молод, в силе,Резвиться весело и прыгать норовишь.О чем тебе тужить? О том, быть может, лишь,Что на день с милой разлучили!Чего тебе желать? Ты слышишь впередиЛюбви и дружбы зов и славы триумфальной.Не хватит ли всего, чтоб скрасить путь твой дальний.Богатство будет – подожди!Вперед, смелей, мой Пьер, к себе суров, нещаден,Неси свой тяжкий крест, не выбирай дорог,Но пусть прохожие твоих не видят ног,Обезображенных от ссадин.У славы-мачехи мы пасынки. Живи!Пред избранными мир склонится неминуче.Но он не должен знать ни о венце колючем,Ни о сочащейся крови!