А когда пожар набрал силу и распространился во все стороны, легче оказалось бросать пустые дома, чем отстаивать их и гасить пламя, легче заявить, что имеется генеральный план, и наскоро его выдумать, чем признать ошибки, засучить рукава и бороться. Люди, рассуждал дед Таннер, слишком заняты заботой о себе, о своей шкуре и своей репутации, слишком заняты тем, чтобы придумывать себе оправдания. Если бы они сотнями, тысячами устремились в ущелья позади Тинли — в те ущелья, что они оставили на милость пожара, потому что риск, видите ли, был слишком велик, — никогда бы ему не открылась эта огненная истина. Небо было бы голубым, а не черным, и Жюли играла бы на солнышке, как ей и положено, а не болталась бы вся в слезах на конце бельевой веревки в холоде и сырости, за сорок футов от поверхности земли.

— Я с тобой! — окликал он ее. — Я здесь. Кончится пожар — и найдут деда Таннера, а потом найдут и тебя. Может, не сразу, моя крошечка, может, и ночь пройдет, и день опять настанет, но найдут непременно. Ты не плачь, а то не услышишь, как они придут. А тогда кричи погромче. Хорошо? Как услышишь, что идут, так и кричи: «Я здесь, люди добрые! Я в колодце, жива-здорова!»

Маленьких детей бог любит — в это дед Таннер верил твердо. Но он не смел просить бога смилостивиться над старым стариком. Во всяком случае, не сегодня. Надо же понимать, что есть просьбы разумные и неразумные.

Миссис Робертсон оглянулась, вбегая в калитку деда Таннера, и увидела мать Стеллы, как могла бы увидеть с большой высоты человека, тонущего в океане грязи.

Мать Стеллы оглянулась и увидела бабушку Фэрхолл, как могла бы увидеть вдали альпиниста, отравленного газами на горном склоне, на краю кратера, из которого извергается лава.

Бабушка Фэрхолл оглянулась и увидела расплавленный мир, увидела огонь в облаках высоко над землей, огонь, подобный текучим рукам и пальцам, подобный веткам, с которых осыпаются листья, вспыхивающий и гаснущий, как неоновые вывески в большом городе.

Питер поднялся на крыльцо и закричал с порога:

— Бабушка, я пришел! Дедушка уже вывел машину?

Он надеялся, что его бодрый тон отвратит бурю и всем внушит, что его долгое отсутствие было в порядке вещей. Расчет был почти безнадежный, но все-таки лучше, чем ничего.

— Бабушка, ты здесь?

В доме было темно и тихо — тихо, как в могиле, а над головой точно мчались, стуча копытами, тысячи лошадей.

— Бабушка!

Он ожидал другого. Чего, он и сам не знал, но только не этого. Может быть, нагоняя, может быть, слез, может быть, дома, разграбленного, полного страха, но не этого дома, где все на своих местах и от тишины голова кружится.

— Бабушка!

Тут он увидел на столе записку, которую наскоро нацарапал дедушка. Хоть было темно, он все же разобрал ее:

«Эдна, я повез в Милтондэйл старика Джорджа. Он очень болен. Удар. Навести Лорну. Попроси Бакингемов, пусть довезут тебя на машине. Привет. Пэрси».

Питер нахмурился. О нем в записке не упоминалось, и странно было увидеть эти два имени — Эдна и Пэрси, как будто дедушка с бабушкой какие-то посторонние люди. Записка бабушке, а бабушка ее не видела. Почему?

Питер подсел к столу. Посуда после завтрака была не убрана. Электрические часы на полочке показывали 7.34 значит, давно остановились. На столике у плиты яичная скорлупа, шкурка от ветчины, кухонный нож и пустой пакетик от чая, посудное полотенце свалилось на пол, вчерашний листок на календаре не перевернут. Вид календаря показался Питеру оскорбительным. Путать дни — это уж не дело, остальное пусть остается как есть. Он перевернул листок и прочел: «Январь. Суббота. 13». Несчастливое число. Потом вернулся к обеденному столу.

Его одолевала тревога. С минуту он подумал о Стелле, потом прогнал эту мысль. Подумал о Лорне Джордж, но ее он почти не знал, она на него и внимания не обращала. Опять подумал о Стелле. Ну ее, Стеллу!

Воздух вокруг находился в непрерывном движении — он дрожал, переливался, потрескивал. Что-то звенело — может быть, стекла или посуда и буфете. Совсем как в океане, как рев морского прибоя, разбивающегося о скалы.

Глупо было, конечно, сидеть сложа руки. Питер чувствовал, что чего-то себя лишает, но почему-то не хотелось опять выходить на улицу. Надо подождать, он еще не готов с этим встретиться лицом к лицу. С чем встретиться? Со смертью? Да нет же, чепуха! Но он знал, что с чем-то встретиться ему предстоит.

Умирать не хотелось. Так он, во всяком случае, думал. Но если не выйти, ничего не увидишь, все пропустишь. Оно придет и уйдет, и все будет кончено, а он потом увидит только золу, в которую обратятся деревья, и сараи, и дома. Да, а если и этот дом загорится, пока он еще тут сидит, что тогда? Может, напустить ванну и сесть в нее или намочить в воде одеяла и укрыться ими с головой?

Питеру становилось все тревожнее. Что-то надо было сделать, но что — этого он никак не мог себе представить.