— Марья… — Акинфий шагнул к ней, будто слепой, протянув вперед руки. — Марьюшка… Как же это, господи!

Они обнялись и долго стояли неподвижно, боясь шевельнуться.

— Давно ты здесь? — шепотом спросил Акинфий.

— Дочке уже шесть годов минуло…

— Что ж не объявилась, не показалась?

— Зачем? Чтоб твоя Евдокия меня опять отравой опоила?

— Ох, Марья, Марья… — простонал Акинфий. — Что ж за жизнь такая подлая?

— То не жизнь, Акинфушка, то — люди… На беду мы с тобой встренулись, чует сердце…

Акинфий запустил руку в карман, достал пригоршню серебра, стал совать Марье. Монеты падали на пол, позванивали. Марья стояла, не шевелясь.

Вильгельм де Геннин прибыл в Невьянск ранним утром. Из кареты следом за ним выбрался и бывший поручик Преображенского полка Василий Татищев.

— Вот, Акинфий Никитич, это его превосходительство Василин Татищев, — улыбнулся до Геннин. — Будет тут начальником от бергколлегии.

— Ну что ж, — усмехнулся Акинфий. — Прошу отобедать. Стол давно накрыт.

— Нет, нет, Акинфий Никитич, сперва показывай свои владения.

— Воля ваша, Вильгельм Иваныч…

…Они обошли завод, кузни, осмотрели две домны. Повсюду видели они изможденных людей в лохмотьях — впалые щеки, провалившиеся глаза, пот от непосильной работы. И повсюду прогуливались здоровенные, мордастые парни в заломленных на затылок шапках, с нагайками в руках.

В горной избе де Геннин остановился возле целой связки плетей, висевших на стене, покачал головой:

— И много ты ими пользуешься, Акинфий Никитич?

— В меру. Без строгости в нашем деле нельзя.

…Спустились в шахту. Согнувшись, пробирались по узкому штреку, каменистые своды нависали над головой. Где-то громко журчала вода, слышался звон железа, удары кайла. Надсмотрщик с фонарем завел их в забой — в тесной нише при чадящем свете коптилок били кайлом породу несколько человек, ноги у всех в кандалах. Другие на тачках отвозили руду.

Татищев присел на тачку, спросил у изможденного парня:

— Ну… и как тут работается?

— А вы у хозяина спросите. Ему видное, — с хрипом ответил тот.

Мимо, поскрипывая тачками, согнувшись в три погибели, проходили рудокопы, искоса поглядывая на господ.

— Нет, ваша милость, Василий Никитич, — говорил Акинфий за обедом Татищеву, — я сам простым кузнецом был и что такое тяжелая работа, знаю. И лупцевал меня отец чуть не каждый день. Только на пользу сие учение пошло.

— Стало быть, ты хочешь меня уверить, что человек без плетей работать не будет, — усмехнулся Татищев.

— Я не зверь, я человек, — угрюмо ответил Акинфий. — Иной раз от жалости сердце болит нестерпимо. Но в пашем деле не как сердце велит поступать надобно, а как голова приказывает.

— По закону надобно, Акинфий Никитич, дорогой, — сказал Татищев. — По закону. Без жестокосердия.

— Значица, я выхожу жестокосерд! — тяжело задышал Акинфий. — Что цепи надел и плетьми секу! Хорошо, я зверь, а ты, генерал, — ангел! Может, ты заместо них в рудник пойдешь? Кайлом махать да руду на тачке таскать. Не-ет, генерал, ты не пойдешь! Да и кто ж туда по своей охоте идти согласится? Стало быть, ядер не будет, пушек, других надобностей. И как же тогда быть?

— Конь тяжелый воз потянет, ежли его кормить и беречь. Так и с работным людом надобно. — Де Геннин с удовольствием выпил вина.

— Да-а… — помолчав, вздохнул Татищев. — Что Демидову законы, когда ему судьи знакомы.

— Это ты про что?

— А вот про что. У тебя сейчас двадцать заводов, а подать в казну платишь такую ж, как у тебя дюжина заводов была. Себя государственным человеком мнишь, а казне не додаешь.

— Кому те деньги идут? — спросил Акинфий, устало закрыв лицо руками.

— Что значит — кому? — удивился Татищев. — Доходы казны распределяются согласно государственной надобности

— Кому идут деньги? — упрямо повторил Акинфий.

— Не понимаю тебя, — нахмурился Татищев.

Акинфий вскочил, с грохотом отодвинул тяжелый стул. Вышел и тотчас вернулся с кожаным портфелем. Рванул ворот, выпростал гайтан с крестом и ключиком.

— Вы в Питербурхе думаете, мы навроде медведей, окромя лесов, ни хрена не знаем, — бормотал Акинфий, отпирая портфель. — Не… Нас тоже не в дровах нашли…

Вынув нужную бумагу и далеко отставив от себя, пробежал глазами:

— Слушай, что казна истратила за летошний год… На строительство Питербурха 256 313 рубликов, на содержание двора матушкиного 2 мильона 500 тыщ. Но матушка-то ладно, бог ей судья… Слушан дало: артиллерия российская — 370 тыщ, а конюшни светлейшего герцога Бирона — мильон с тремя рублями. Это так?