Разыгрывая, говорили: «В люди выбился, за руку с генералом держался. С нами теперь запросто говорить не будешь». Больше всех нашей беседой интересовался Сеничкин. Его интересовало, что я сказал генералу про «блудежку». Для Сеничкина после Тулы она была уже третьей, и он наверняка думал, чем это для него может кончиться. На его счастье, он остался комэском и то только потому, что эскадрилья осталась боеспособной.

Полет этот не остался без внимания и у командования полка. Хромов стал ко мне относиться как-то иначе. Началось это уже в Жудри после моего аварийного взлета, а после спасения группы он вообще стал более доброжелательно относиться ко мне. Вскоре после этого я стал старшим летчиком и был представлен к ордену Красного Знамени. Тот полет для меня был последним на Брянском фронте. С освобождением Брянска, Почепа, Мглина, Пропойска и других городов полк на этом фронте боевых действий больше не вел. От кого-то из дивизионных начальников стало известно, что на этом фронте дивизия в боях участвовать больше не будет. Всех интересовало, куда нас перебросят. Долго ждать не пришлось. Все прояснилось после нескольких дней.

Аэродром Выгоничи, на который мы перелетели из Жудри, находился в районе, где активно действовали наши партизаны. Раньше на нем базировались немецкие истребители. Здесь мне впервые довелось увидеть партизан. Недалеко от стоянок в лесу находился небольшой одинокий сарай. Около него я увидел мальчика лет 13–14 с автоматом в руках. Сначала мне показалось, что он фасонит перед нами. Однако по его серьезному виду я понял, что он находится при выполнении обязанностей, порученных ему партизанскими командирами. Мое предположение подтвердилось. Он действительно нес службу по охране сарая, в котором в большом количестве находились арестованные местные жители, служившие фашистам. Среди них было немало полицаев. Рядом с сараем толпились родственники арестованных. В руках они держали корзинки и узелки с продуктами, которые хотели передать им.

Несколько женщин со слезами на глазах попытались подойти к сараю, но грозный окрик мальчика заставил их отступить. После ужина мы от нечего делать пошли вдоль опушки леса и набрели на костер, у которого находилась группа партизан. Поздоровавшись с народными мстителями, присели возле них. Завязался разговор. Партизан интересовала жизнь в стране и вообще абсолютно все. Два года они скитались по лесам. С жадностью ловили каждое наше слово. Разговаривая с нами, посматривали на наши погоны и переглядывались, когда мы называли наших командиров офицерами.

Для них это было непривычно. Ведь до войны под словом «офицер» понимался только белогвардеец. А сейчас все наши летчики были офицерами, и мы сами к этому слову только недавно стали привыкать. Необычным им казалось и слово «солдат». Ведь до лета 1943 года рядовых Красной Армии называли красноармейцами. Газет партизаны не видели с довоенных времен. Всю информацию о войне, жизни в стране и мире они получали в основном от командиров, проводивших с ними политинформацию.

После трехдневного стояния в Выгоничах полк перебазировался на аэродром Брянск. Город был в полуразрушенном состоянии. Сохранились лишь отдельные здания, в том числе и большой многоэтажный дом недалеко от окраины, в котором нас разместили. Летное поле аэродрома отступавшие немцы взорвали в шахматном порядке. Мы перелетели туда, как только были засыпаны воронки. Боевой работы с него не вели. Пользуясь свободным временем, пошли осматривать город. Мне хотелось посмотреть, как он выглядел после освобождения.

Город был почти безлюдным, и ходить по нему было неприятно. На одной из улиц нам встретилась молодая красивая цыганка. Ребята, хохмы ради, попросили ее погадать. Прежде чем гадать, она залилась слезами и рассказала, что немцы перестреляли почти весь табор. Успокоившись, она стала гадать. Никому долгой жизни не нагадала. Только одному Смоленцеву сказала, что проживет он девяносто лет, а Женя Медведев – семьдесят. Я в этом не участвовал – знал, что все это чепуха.

Через несколько месяцев ни одного из гадавших не осталось в живых – все они погибли на 1-м и 2-м Прибалтийских фронтах. Здесь, в Брянске, мы собирали самолеты с прежних аэродромов базирования, которые остались там по разным причинам. В большинстве случаев это были поврежденные машины, восстановленные техсоставом полка. Прилетали и самолеты, севшие вне аэродромов. Марченко пригнал из Жердевки и тот, на котором меня сбили в первом боевом вылете. «Как ты ухитрился посадить машину на такую маленькую площадку? Я долго ходил и соображал, как с нее взлететь», – спросил он у меня. Ему, видимо, не сказали, что я был сбит, садился прямо перед собой и на шасси сел совершенно случайно. По поводу самого самолета он заметил: «Какой он тяжелый в управлении!» – «Да, пришлось мне изрядно попотеть, – добавил я, – может, поэтому и сбили. На таком особо не поманеврируешь, сначала надо потренировать руку». Куда девалась эта машина, не знаю, но после того как ее пригнал Марченко, я не видел, чтобы на ней летали летчики нашей эскадрильи. По всей вероятности, ее оставили для доводки в Брянске и в полк она не попала.

Свободное от занятий и работы на матчасти время мы обычно использовали для прогулок по городу. Во время одной из таких прогулок забрели в какой-то тупик, из которого захотели поскорее выбраться. У проходившего мимо солдата решили спросить, как выйти на такую-то улицу (название ее я уже не помню). Подойдя к нему ближе, я обратил внимание, что он очень похож на Федю Шатилова. Неужто он? Не может быть! Ведь прошла всего неделя, от силы полторы, как получил от него письмо, в котором Федя писал, что скоро должен выписаться из госпиталя, а ехать оттуда несколько дней.

Солдат, увидев, что мы машем ему рукой, остановился. Кто кого раньше узнал, не столь важно. Случилось так, как это бывает только в кино или романах. Оба, конечно, не ожидали встречи. Расцеловались. «Ну вот, Федя, будем снова с тобой летать». – «Да нет, летать нам вместе не придется, – с грустью произнес Федя, – я с пересыльного пункта попал в пехоту. Завтра утром отбываем на передовую». – «Как это в пехоту?» – недоуменно выпалил я. «А так! Когда на пересыльном спросили, кем я воевал, сказал, что был воздушным стрелком. Слову «воздушный» значения не придали, а раз стрелок, то, значит, пехота. Вот так и попал в пехоту». – «Ну, а ты вообще хочешь со мной летать?» – поинтересовался я. «Конечно, но как сделать, чтобы вернуться в полк на законных основаниях?» Решили всей группой идти к его командиру и уговорить отпустить его к нам.

По пути к казарме, где размещалась его рота, встретили старшего лейтенанта, Фединого командира. «Что необходимо, – обратился к нему Федя, – чтобы снова попасть в свой полк? Вот мой командир и летчики нашей эскадрильи». – «Я знаю, что он летчик, – приветливо смотря на нас, сказал старший лейтенант, – мы это поняли по петлицам и птичкам на них. Раз хочешь к своим, иди». – «Как, просто так, без бумажки?» – недоумевая, переспросил Федя. «А зачем она тебе? Я и так вижу, что вы здесь все свои, авиаторы. Забирай свой сидор и иди. Где он у тебя, в казарме?» – «Так точно, под койкой лежит». – «Ну и хорошо, будь здоров, бей фашистов с воздуха». Вот так, быстро, без бумажек и всякой бюрократической формальности, на месте командир роты решил вопрос перевода солдата из пехоты в авиацию. Так, благодаря случаю, мы встретились вновь. Видимо, летать нам вместе до конца войны было предрешено судьбой.