Шрифт:
А ведь я могла ее выгнать! И пристукнуть могла. И выстрелить в нее из охотничьего ружья отца моего – вон оно, над ковром на стене висит! Она же передо мной лежала брюхатая, усталая, пот тек по вискам, безоружная.
Я вздохнула.
–Мадина.
–Помоги мне, Мадина, – прохрипела она. – Очень больно.
Она легла на бок и подогнула колени к подбородку. Я положила ее руку ей на поясницу.
–Нажимай тут! – крикнула. – Боль отпустит!
Я видела: она хочет заорать во всю мочь – и не может, стыдно.
–Сначала отпустит, – прошептала, – а потом опять придет.
И тут как громыхнет! Прямо над крышей!
Палят дальнобойными.
Я на пол присела. А она лежит, руками по животу водит.
–Никакая ты не Гузель, не ври мне.
–Гузель, – выстонала она, – не вру!
–А кто отец-то?! Отец ребенка твоего – кто?! Русский?! Или чеченец?!
–Ренат… – выдохнула русская. Ее глаза заволокло серым дымом. Рука упала вниз с простыни, сползла до полу. – Я хотела… я… мусульманка… меня зовут Гузель… выпустите меня из тюрьмы… выпустите…
Мне стало темно и страшно. Живот этой русской врушки показался мне громадной, золотой, перевернутой чашей.
–Харцлер, – пробормотала я. – Бред.
–Мой мальчик… Маль-чик!.. Хочу родить на свободе… Выпустите меня… Выпустите…
Над нами ударило так, что я подумала – все, конец. На меня и на роженицу повалились обломки досок и черепица с проломленной крыши.
– На воды… На в зубы палку! Зажми палку в зубах! И легче будет тебе! Кряхти! Кряхти! Тужься!
Между зубами у меня всунута палка.
На зубах я чувствую вкус свежего дерева, свежесодранной коры, зеленого, терпкого древесного сока.
–А-а-а-а-а-а-а! Мадина-а-а-а-а!
–Давай! Гузель! Гузе-е-е-ель! Ну-у-у!
Мне очень больно! Так больно мне никогда не было в жизни!
Я чувствую – идет волна. Другая. Погребает меня под собой.
Трогаю языком палку, всунутую мне в зубы.
Все живое. Дерево живое. Камень живой. Чрево мое живое.
Оно сейчас выталкивает наружу огромную, неизвестную мне жизнь.
Кем станет тот, кого я рожаю? Кем станет он?
Злодеем, сволочью, и нагло поведет за собой много людей, чтобы они других людей убивали?
Или будет в тихом, темном монастыре тихо варить сладкий кагор для Причастия и тихо, неслышно молиться – перед деревянным Крестом – за всех, несчастных, нас? За убийц и убитых?
Перед моим лицом – лицо. Обжигает тьмой. Вспыхивает. Сияет.
Женщина видит Время в лицо, когда рожает.
Я этого не знала. Сейчас знаю.
Смотрю ему прямо в лицо, не боюсь его, тяжело дышу и облизываю искусанные губы.
И оно, Время, смотрит на меня.
Так смотрим друг на друга, две собаки. Два волка.
Два врага.
Два снайпера. Снайпер – и снайпер. Кто кого застрелит первым.
У Времени страшное лицо. Перекошенное от боли. Сведенное судорогой. Перепачканное кровью.
Кровь – жизнь. Кровь – чернила. Нашей кровью Бог пишет свою книгу, чтобы те, кто придет после нас, в свой черед прочитали ее, ни слова в ней не понимая, смеясь и глумясь над корявыми письменами.
Смотрю Времени в лицо. Жмурюсь. Пот течет по бровям, по векам и вискам.
Время молча говорит мне: «Я не собираюсь тебя убивать, Алена».
«Я Гузель, а не Алена», – шепчу я Времени.
Оно смеется. Вижу во тьме белые, снеговые, каменные губы.
Катится белый зимний камень его лица.
«Здесь ты Гузель. Там ты снова будешь Алена. Это неважно, как тебя зовут. Важно, что сейчас рожаешь ребенка. Это самое важное, что женщина может сделать в жизни. Все остальное, что женщина делает, неважно. Все мелко и тускло. Женщина, не родившая ребенка, сухая ветвь, мертвое дерево. Его срубают, распиливают на дрова и бросают в печь. Чтобы та, кто рожает ребенка в холод и мороз, могла согреться у теплой печи».
«Значит, все, что я делала в жизни до сих пор, было неважно?!»
Неважно, беззвучно отвечает Время каменным ртом.
«И все, что я буду делать потом, тоже неважно будет?!»
«Если ты больше никогда не будешь рожать – да, тоже неважно».
«Я смотрю прямо в лицо тебе, Время! Скажи мне! Долго я буду жить?!»
«Я не гадалка. Я – Время. Гляжу на тебя бесстрастно. Умрешь в свой черед. Когда смерть придет за тобой».
«Когда?! Завтра?!»
«Не знаю».
«Не ври мне, Время! Ты знаешь все!»