Короче говоря, много было общего у Николая и Илюхи. Не только музыка, конечно. Была и общая идеология – недекларируемая, заключенная в одних только им понятных категориях "отвязности" и "немудизма". Ну и "честности", как они ее тогда понимали. Над этим термином теоретизировали больше всего, но он остался в наибольшей мере абстрактным. Честность в понятии Коли и Илюхи имела мало общего с обычным "невраньем" или "честью". Скорее она была похожа на "полезность для общества". Честность определялась только интуитивно, и в то же время была самым важным, самым базовым атрибутом в их маленьком мирке на двоих.

Да, конечно, Илюха был другом. Настоящим другом. Лучшим другом.

Что случилось с ним, с другом Илюхой? Он умер как личность, сохранив свое тело? Превратился в ходячий памятник самому себе, бывшему?

Да нет. Ведь и Николай тоже изменился, а ведь не умер же. Просто они трансформировались, повзрослели. Дороги их разошлись. Они стали совсем разными – запутавшийся в себе, уставший от чужой лжи, прячущийся от света Николай, и Давила – сам определяющий правила поведения, прокладывающий мощными плечами широкую просеку в любом лесу, в который бы ни попал.

А прошлое, конечно, осталось, не могло не остаться. Даже не в виде осадка на донышке души. Прошлое – это субстрат. То твердое, на что можно опереться ногами, чтобы не утонуть. И это прошлое – общее у них, одно на двоих.

Все это было психотерапией. Николай успокаивал себя как мог, заговаривал себе зубы. И все равно переживал, боялся Давилы. Боялся, что тот разобьет неустойчивое равновесие, на создание которого Николай потратил целых полгода.

Чувствовал ли Николай сейчас опасность? Нет, это не было похоже на опасность. Принципы Давилы (а он был человеком принципиальным) не позволили бы ему причинить зло Николаю. Проблема состояла в том, что Давила был слишком активен. Как смерч, он затягивал в свою воронку все, что его интересовало. А Краев явно интересовал его сейчас.

Осторожность – вот что сейчас требовалось Николаю. Осторожность. И все.

Дзынь. Звонок далеко за дверью. В другом мире. В мире, где живет Давила. В мире, который был и твоим когда-то. В мире, которого ты отчаянно боишься.

– Коля! – Илья Георгиевич Жуков вел Краева по длинному коридору, нисколько не изменившемуся за последние пятнадцать лет – с темной дубовой мебелью ручной работы, с зеркалом в старинной раме, с лосиными рогами, торчащими из стены. – Господи, Колька, чувак! Слушай, ты не изменился совсем, такой же тощий и малокалиберный. Сколько мы с тобой не виделись? Лет пять?

– Семь.

– Да… – Илья поскреб затылок, на котором еще сохранялись остатки белесой растительности. – Вроде, в одном городе живем. И вот тебе… Хотя слышу я про тебя регулярно. Такая, знаешь ли, знаменитость! Талант, талант!

– Мало ли кто был знаменитостью…

– Да ладно тебе! Опять, что ли, впал в меланхолию? Вылечим мы тебя, вылечим! Сейчас же и приступим.

Давила оставался самим собой. Громогласен, уверен в собственной неотразимости. Хотя, пожалуй, неотразимости стало поменьше. Невысок – ростом ровно в Краева (мерились не раз затылками). Толст, кругл. Живот, ляжки – это уж само собой, но вот и руки стали какими-то подушечно-сосисочными.

Краев только что испытал пожимания рук и удары по плечу – еще там, на лестничной площадке. Впечатление о круглости и даже некоторой рыхлости Давилы разбивалось напрочь его рукопожатием. Руки Жукова имели деревянную твердость и невероятную силу. Колоду карт, пожалуй, разорвать он не мог, а вот полколоды – пожалуйста. Таков он был – Давила Жуков. Внешность толстячка была его защитным укреплением, форпостом, из-за которого он наносил свои огневые удары, сбивающие с ног самых закаленных в словопрениях бойцов.

– Ты меня чего? По делу? – Николай трепыхался еще, пытался противостоять дружелюбному натиску. – Илья, ты знаешь… Извини, у меня со здоровьем не очень-то. Я почти не пью. Я ненадолго сегодня…

Жуков остановился. Взял двумя пальцами Краева за галстук, подтащил к себе поближе, слегка повернул, как бы изучая физиономию клиента в свете настенного бра. Лысина Давилы лоснилась, маленькие блестящие очки без оправы обхватили круглый носик, вдавились в него стеклами. От Жукова едва заметно пахло алкоголем.

– Пару стаканов выдержишь, – внятно сказал он. – Не изображай из себя дохляка, Коля. Я знаю, чего ты стоишь. А о делах – потом.

Так-то вот. Какая уж там оборона?

Что знал о нынешнем Давиле Краев? Немало знал. Как не знать? Илья Георгиевич Жуков был личностью, известной в городе. Еще десять лет назад Жуков активно участвовал в политике, носился со своими экономическими идеями. Потом успешно вывел из банкротства некое крупное предприятие, стал его директором. Давила набирал популярность в слоях населения, даже собирался создавать свою партию – имени чего-то всеобщего экономического – то ли зависимости, то ли независимости. Баллотировался в Госдуму, и Краев расценил бы его шансы как довольно высокие. И вдруг пропал с телеэкранов – незадолго до прошлых выборов. Нырнул на дно. Что это было? Проявление их с Илюхой парадоксальной честности?