Милая Рита, история прекрасна,

конец мне не пришелся, поскольку уступает по плотности (благополучно нарастающей) всему рассказу. Конец вы берете взаймы у себя, взявшей его у себя же взаймы под какие-то проценты. 8-)

Не надо никого благодарить и извиняться.

Спасибо не для литературы. Но это не означает необходимость что либо приписывать… Нужно убирать и передвигать. Это как мебель в тесной комнате. Если позволите… словом, я присобачиваю вам первую страницу в том виде, в каком она читалась бы мной. И очень прошу — не сердитесь за вторжение.

Милая Рита,

вы не забываете язык, это невозможно, — но пусть даже интонационно вы меняетесь, что по сути совершенно касается письма, вспомните Газданова — вы просто чуть спешите, и, главное, допускаете желание сказать «больше».

Нужно иногда даже и меньше знать. Иногда нужно даже забредать в области, где не существует никаких ответов. Но отдаю вам еще один секрет — у вас должна быть одна (1) книга, которая может быть читаема вами всегда (у меня 2). Эти книги играют роль вовсе не книг, но, скажем, белой стены в медитации или аспирина с похмелья.

На поверхности страниц этих книг уже должна слой за слоем лежать пыль ваших же возвращений к самой себе. Хотя все-таки, случается, иногда просвечивают буквы… И вместе с тем именно эта несуществующая пыль и есть ваш язык. Но книги можно не читать, их можно просто подержать в руке, но они должны быть на виду. 8-)

Милый Аркадий, только что вернулась из Кэмбрии — по странному совпадению, это место всего в 6 милях от Сан-Симеона, где развлекались Херст и Мэрион Дэвис: она в белом платье скакала на лошади поутру, он же, с сигарой в зубах, побуждал ее задом наперед садиться на мотоцикл (sic!) и разъезжать по окрестностям замка. Подумайте, мили, мили и мили — и ни одного телефона, газостоянки все вымерли, вымерли, отели забиты народом, сквозь редкие огни пробивается только скромное желтое окно лесника. Из окна коттэджа виден залив с небольшими черными точками, которые, с применением бинокля, предусмотренного положенного устроителями гостиницы на маленький столик, превращаются в любителей серфинга. Нет, не птиц. Не любителей птиц и не птицы это совсем. Я бы сказала Вам, далеко нам до птиц. А какая же птица, как человек красоты, не хочет полета! Увы, в руках — хвост. Неокольцованный журавль яростно описывает круги в Космосе. По дороге в Кэмбрию нам встретился трак — трусил перед нами несколько метров — с хвостом тигра, привязанным к заднему бамперу (опять же возвращаясь к Мэрион Дэвис и ее мотоциклу). В общем, результат всей этой поездки — насморк от постоянного открытого окна в нашей машине, гул в ушах от высокого горного давления (нет, не парения, нет, не полета!), и неизбежная перемена концовки рассказа, который раньше заканчивался типа «и существовал либо текст, либо гадалка, теперь было не важно, потому что дело было в любви», а теперь будет заканчиваться «и существовал либо текст, либо любовь, либо гадалка, теперь было совершенно не важно». Вот так. А переезжать я собираюсь с одной улицы на другую, или из одного района (скажем, района Диких Холмов) в район Привала Зачарованных Охотников… Ах, Куильти в козлином халате, пытающийся удержать револьвер! Остался еще один экзамен по философии и Ваш Соглядкин, или Соглядатай, вернее скандальный Голядкин с прочими механически размножающимися в воспаленном мозгу Достоевского персонажами.

Исцарапанный котом неизвестных кровей персидский принц пока мной покинут не будет, а что дальше — либо текст, а либо гадалка могут поведать-сказать. На интернете позавчера случайно нашла отклик некоего читателя, наткнувшегося на страницу Курицына, который написал нечто, чему мне до сих пор сложно поверить: «even if Margaret Meklin stops writing now, I will think of her as the greatest writer, along with Nabokov and Sasha Sokolov». И подпись: «Тема». He иначе, Тема Гарина-Михайловского…

В свободном полете зажав в одной руке статью о Байарсе, в правый же карман запихнув зеленое яблоко, отказавшись от услуг шофера (то есть самой себя), вооружившись различными ключами, последовательно открывающими скрытные двери, в развевающейся плохо распустившимся парашютом рубашке и в штанах из парашютного шелка, вольно шла я по скупо освещенным улицам своего городка, поспешая двухмерным шагом на работу. Вот и дошла. Почему же я должна была на Вас рассердиться? И если Вы так усердно допытываетесь об этом рассержении, напоминающем саржу или суржик, то наверно «сержение» и было сержантовой целью!

Да, кстати, доброе утро, милейший Аркадий!

пребываю в пятнистом настроении: знаете, иногда в стиральные машины нальют слишком много хлороформа… то есть хлорки… и тогда даже появляются дырки. Не с кем раздавить бутылочку. Не с кем прихлопнуть стакашек. С ужасом думаю о моем окончательном переезде на новую квартиру. Представляете, на лестницах ошивается мексиканская беднота-детвора? Но внутри хорошо. Притулился уже у стены небезызвестный нам Джозеф Бойс, то бишь подписанный им принт. Кровать с буйно вьющимися зелено-медными листьями. Как же можно: приходить вечером домой и там тебя никто не ждет? Все это ново, ново, ново… Пора подумать о колыбели. Или колыбельной. Но все: закрываю чемоданы, между старых газет кладу нож, огурец, одеколон «Шипр» и прочие шпионские принадлежности…

Милая Рита,

я привел в порядок (даже в бумагу свел) все ваши письма. Это важно (могу перегнать файл), может быть, это важно даже для вас. Так что будет о чем поговорить, но если вы не кинули мои письма в помойку, то возьмите их с собой. Посмотрим. Очень многое не хотелось бы предлагать читателю.

И все равно, невзирая на вашу великую blue dreeem bed я вас очень люблю и надеюсь, что мы проведем на зависть многим чудесное время.