Переписка Аркадия и Магарита — это роман избытка. Идеальный эпистолярный роман, когда отправка более не связана с почтовой станцией (У Ричардсона Кларисса пишет писем по пять в день разным лицам, а Лавелас отвечает ей с такой скоростью, что у адресатки создается впечатление — «этот человек просто живет у места пересылки»). Теперь письма доставляются адресату мгновенно, без проволочек и смены почтовых лошадей. Пауз нет, раздумий над ответом нет, письма стала короче, чётче и близятся к традиции устной речи.

Однако Аркадий Трофимович с Маргаритой выступают людьми неискушёнными в ежедневном волейболе записочек и пишут сочные, полноценные послания без оглядки на лёгкость клавиатурного copy-paste, без той аберрации стиля при использовании компьютера, о которой писал Умберто Эко давным-давно — и опять был не прав.

Два автора забредают в Интернет, и, очарованные лёгкостью пронзания границ и сред и беспрепятственностью посланий, заполняют поля То: и From: чтобы самим навсегда остаться носителями своего сообщения. Идеально прозрачная среда пропускает без искажений и стиль, и сообщение. Электронная почта оказывается чистым медиатором, надёжным посредником — ровно ту же историю повторили бы запылённые вестовые и залитая сургучом бумага. Перед нами не выдуманная история (усомнимся позже), не тщательные намёки «романа в девяти письмах» и не Кларисса Гарлов (как её правописал Пушкин) с гуттаперчевой добродетелью, а живая переписка, лишь благодаря электронным бомбардирам достигшая скорости перепалки и чудом не вобравшая черт спешки.

Прорезая среду, сообщения авторов остаются неизмененными, и мы прочли бы их на бумаге или в конверте точно такими же целостными и полными жизни. Впрочем, живость этих посланий — живость идеальная, несбыточная. Все демонстрируемые приёмы, сама методология письма осталась словно бы функциональной, несущей нагрузку по обмену информацией, тогда как переписка давно современная приобрела совсем другие черты: по почте приходит реклама (нужная и ненужная), анонсы предстоящего селекторного совещания и ссылки на смешные картинки. Утилитарное сегодняшнее сообщение состоит из коротких и ёмких максим (чаще одной), вроде подсмотренного [3] письма: honey, <<т hungry. Всё, вот новая романтика и новая ёмкость — которая, тем не менее, пока несёт прагматическую функцию и ещё не стала ни искусством, ни историей.

«POP3» выступает полновесным антонимом роману индийского журналиста Jerry Pinto названному Inbox/Outbox, где на сайте попросту были видны содержания обеих папок, и куда даже можно было послать письмо — воистину интерактивный роман, впрочем, и в нём была интрига — уехавшая в США на учёбу девушка героя, где она хочет стать журналистом, и герой, уже являющийся журналистом и мечтающий стать романистом. Где всё было сиюминутно (интерактивно) и теперь уже не отыскать и следов этого эпистолярия на бесконечных просторах Интернета.

Где начало того конца, которым оканчивается начало?

Переписка в романе походит время, которое делится на два: время Большое и время Малое. Рита Меклина говорит о Большом, геологическом, вселенском времени, Аркадий Драгомощенко — о малом, персональном времени каждого.

Действие романа происходит в переплетении времён обоих авторов — во времени, уложенном кольцами и петлями. Начало разговора всплывёт позже, а ответ уже получен, прочтён. Эта обратность хода рождает ощущение (ложное) узнаваемости текста, предопределённости, предсказуемости материала. Автором писем и самим кажется, что время их двигается назад, «послания эти были как бы из времени, которое пошло вспять». Возможно, потому и позднейшим читателям кажется, что спицы велосипедного колеса закрутились в обратную сторону, возможно, что поэтому в письмах нет чисел отправки, возможно, оттого начало разговора представлено в романе позже, чем его продолжение и ни одна из тем не раскрыта полностью. Возможно, что ввиду обратимости времени, не одна из тем не будет раскрыта и здесь — но будут приотворены. Возможно, что набоковские рассуждения о текстуре времени из возможно поспешно признанного слабым Аркадием Трофимовичем романа Ада и являются отгадкой этих писем на невидимом шёлке, струящемся между перелистывающих пальцев так мягко, что теряется направление движения. В конце девяностых постмодернизму ещё постмодернистски давали кутёночьи клички, он казался юным и приручаемым, и всё на свете на самом деле было как бы возможно. Возможно даже было сперва захотеть, а после приехать в Санкт-Петербург с Иосселем на лето и читать там creative writing — т. е. доказательно возможно было повернуть время вспять и вернуться. Зациклить его.

Перед нами карточки Рубинштейна, разложенные в строго продуманном порядке.

Убранные маркеры прошлого, отметена мишура, — в кадре только текст, поля Date и Time срезаны на монтажном столе. Отсутствие сиюминутности отдаляет вполне актуальное происходящее, снятие числа отправляет событие в вечность, в свершённость. Словно к оси времени приставлена подзорная труба, и мы смотрим сквозь широкий раструб в направление узкого. Отсутствие дат облегчает чтение романа (на время отправки писем, если это не детектив, никто не обращает внимания), но ставит текст в двойственное положение — нумерованной карточки и отдельного письма. Заигрывания со временем рождают ситуацию подозрения — текст нелинеен, так правдив ли он? Нельзя ли перетасовать содержимое иначе, встряхнуть калейдоскоп по новой? Обыкновенная переписка проходит строго по прямой, от начала к концу, здесь же применяется подход, описанный в одном из писем (на одной из карточек):