Три дня сидел Махмуд в темнице, и три дня эмир придумывал, какой смертью Махмуд должен умереть. Эмир знал сто одиннадцать способов казни. Все они были достаточно страшны, но все заканчивались одинаково: голову казненного насаживали на пику и выставляли в саду перед дворцовыми окнами. За время своего царствования эмир Зузена поставил двести двенадцать таких пик.

Три дня и три ночи эмир придумывал новую казнь, но что-то мешало ему. Он даже стихов не сочинял. На четвертые сутки эмир вызвал к себе главного толкователя стихов:

— Послушай, мой единственный верный друг,— сказал эмир,— я не могу казнить этого нечестивого Махмуда. Ведь если его голова будет все время торчать перед моими окнами, я всегда буду вспоминать о том, что был человек, которому не нравились мои стихи. Я не смогу больше писать.

— Это мудро! — воскликнул толкователь. В его голове зрел коварный план.— Надо заставить хорезмийца похвалить ваши стихи, а после этого уже казнить.

В тот же день начальник тюрьмы сказал главному поэту:

— Если ты сумеешь сделать так, чтобы Махмуд похвалил новые стихи эмира, то его казнят, все пойдет как прежде и тебя помилуют.

Главного поэта перевели в темницу к Махмуду. Всю ночь подлый придворный льстец убеждал Махмуда, что стихи эмира — божественная красота и непознаваемая мудрость.

Сначала Махмуд пытался спорить, доказывать, объяснять, а под утро, чтобы прекратить спор, прочитал такие строчки:

Главный придворный поэт понял, что переубедить хорезмийца он не сможет. Тогда он сказал:

— Помни же! Если ты еще раз обидишь эмира, тебя посадят на кол. По-моему, лучше похвалить плохие стихи, чем сидеть на хорошем колу.

— В этом ты, пожалуй, прав,— согласился Махмуд.

Скоро эмиру донесли, что чужестранец сдался. Эмир немного успокоился.

Ночью он написал новые стихи, а утром Махмуда ввели в тронный зал.

Повелитель Зузена сидел на троне и, подперев голову рукой, медленно раскачивался из стороны в сторону.

— Слушай, несчастный, стихи великого эмира!— провозгласил торжествующий толкователь.— Слушай и помни, что сейчас решится твоя судьба.

В глубине души эмир надеялся, что новые его стихи действительно понравятся Махмуду.

Эмир раскачался как следует и начал:

Махмуд с минуту колебался. Потом он молча повернулся и направился к двери, которая вела в сад казней.

— Куда ты?! — закричал эмир.— Постой! Мы хотим знать твое мнение.

— Чего уж,— грустно сказал Махмуд,— чем хвалить такие стихи, лучше сразу умереть.

Эмир упал в обморок, а когда пришел в себя, приказал:

— Дайте ему лучшего скакуна, и пусть через день никто в моем царстве не видит и не слышит его. Пусть он убирается скорее.

— А как же быть с главным поэтом? — затаив злорадство, спросил главный толкователь стихов.

— Голову поэта наденьте на пику и поставьте перед моими окнами. Я буду смотреть на нее и вспоминать, как поэт хвалил мой талант. У меня от этого улучшается настроение.

Махмуд торопил коня. Он скакал весь день и, отдохнув ночью, с рассветом вновь мчался по степи. Ему хотелось как можно быстрее покинуть царство, где любовь эмира к стихам мешала простым людям говорить правду о поэзии.

Махмуд спешил в Тегеран.

В те времена правитель Тегерана был простым прислужником монгольских ханов. Старый, трусливый, напуганный нашествием и утомленный интригами и междоусобицами, он не мог и не пытался укрепить свои владения и тешился собственной важностью и жестокостью. Называть себя он приказал шахиншахом, пышные титулы роздал придворным, казнил правого и виноватого, продавал своих подданных в рабство, а стражу себе набирал из рабов, купленных у других царей.

Была у правителя страсть к зрелищам. Особенно любил он борьбу. Однажды ему доложили, что из Хивы в Персию едет какой-то пахлаван, которого зовут Палвап-ата. Говорили, будто нет ему равных в борьбе ни в благородной Бухаре, ни в славном Самарканде, ни в Горате, ни в Зузене Хорасанском.