Попытка советских властей бюрократизировать ислам посредством САДУМ и его региональных аналогов, созданных в европейской России, Северном Кавказе и Закавказье, не была единственной в российской истории. САДУМ имело предшественников в лице ранее учрежденных духовных собраний: «Оренбургского магометанского духовного собрания», созданного в Уфе указом Екатерины II для удовлетворения духовных нужд татар и башкир, Таврического (1831) и двух Закавказских духовных управлений мусульман (1872). В то время подобные учреждения не имели аналогов в истории ислама. После приобретения Боснии-Герцеговины в 1878 году Габсбурги пытались сходным образом контролировать исламское влияние, а к началу XX века во всех государствах Юго-Восточной Европы с мусульманским населением появились государственные контролирующие институты [718] . Вскоре та же практика была взята на вооружение и в странах, большинство населения которых составляли мусульмане. В новоявленной Турецкой республике религиозная деятельность находилась в ведении специально созданного управления (Diyanet Isleri Bakanlgl ), в состав полномочий которого входило регулирование отправлений культа и контроль над системой религиозного образования. Имамы превратились в государственных чиновников, а жизнь религиозных общин стала протекать под наблюдением государства. Примечательно, что управление обладало правом выносить суждения относительно ортодоксальности веры или отклонений от нее. Таким образом в Турции появился «государственный ислам», имеющий собственную бюрократическую структуру. Недавно и французские власти создали Совет по делам мусульманского вероисповедания, открыто провозгласивший своей целью утверждение «официальной формы исламского вероисповедания во Франции».

Политика гласности и открытости, проводимая Михаилом Горбачевым, ознаменовала наступление эры религиозного возрождения, продолжившейся и после распада Советского Союза. Сегодня открываются заброшенные мечети и строятся новые; тысячи паломников совершают хадж каждый год; публичное выражение набожности стало более заметным; печатаются религиозные тексты; молодежь получает доступ к религиозному образованию. То, что эти тенденции свидетельствуют о религиозном ренессансе, не вызывает сомнения, однако нередко его масштаб и влияние преувеличиваются. Многие наблюдатели, как в странах СНГ, так и за рубежом, указывают на наличие «исламской угрозы» в среднеазиатском регионе. В соответствии с такой оценкой ситуации, часто высказываемой представителями региональных элит, а также западными комментаторами, следствием религиозного возрождения неминуемо должно стать появление ислама на политической арене, что может привести к дестабилизации всего региона и возникновению угрозы легитимности светских политических режимов. Более пристальный и внимательный взгляд на исламское возрождение и его связи с глубинными культурными и социальными силами, с одной стороны, и с государственной властью — с другой, позволяет сделать вывод о том, что эти тревожные прогнозы совершенно неоправданны.

Сегодняшний исламский ренессанс возник в контексте открытого утверждения национальной идентичности — явления, типичного для всех советских республик в конце 1980-х годов. С исчезновением последних препятствий, воздвигнутых советским режимом, националистические дискурсы получили возможность апроприировать культурное и национальное достояние. В среднеазиатском регионе этот процесс был связан с возвращением к истокам — исламу и исламской культуре; восстановлением отношений с мусульманским миром, прерванных в годы доминирования советской ксенофобии, принижавшей значение исторических связей с несоветскими народами; поиском утраченных духовных и нравственных ценностей. Религиозный ренессанс в этом смысле глубоко национален, он является одним из аспектов обретения заново национальной идентичности. Возможно, внешне религиозное возрождение в России выглядело более захватывающе, чем в Средней Азии. Православная церковь завоевала устойчивое положение в государстве, действуют все московские кремлевские храмы, сотни новых строятся по всей России. Однако в целом процесс носил универсальный характер и охватывал также большое количество немусульманского населения, проживающего в Средней Азии, преимущественно переселенцев из европейской части Советского Союза.

Влияние возрождающегося ислама было особенно ощутимым в одной из общественных сфер — в дискуссиях о гендерных ролях и, в частности, в риторике культурной аутентичности, проповедующей возврат к «действительно исламским» нормам повседневной жизни для женщин. Акцент на значении традиционного образа жизни стал неизменным компонентом споров о том, был ли необходим и, следовательно, осмыслен худжум [719] [718]. Примечательно, что дебаты о возрождении национальных традиций ведутся с большим успехом, чем дискуссии об исламизации повседневной жизни, поддерживаемые исламистскими идеологами. Из сравнительно небольшого числа увидевших свет исламских руководств, регулирующих поведение женщин, более половины составляют собственно переводы отечественных реформистских трактатов начала XX столетия. Переоценка общественной роли женщины имеет также и экономическую подоплеку: экономический кризис, разразившийся после коллапса советской системы, привел к существенному сокращению числа рабочих мест и даже к безработице [720] .

Общественный дискурс в советскую эпоху оперировал материалистической терминологией, заимствованной из марксистской философии и опиравшейся на представления об универсальном человеческом прогрессе, побеждающем религиозные предрассудки. Ссылки на всеобщие законы исторического развития и социалистическое строительство, легитимировавшие доморощенный моральный императив, были обязательными для любого рода публичных заявлений. Мусульманство, подобно другим вероисповеданиям, исключалось из общественной сферы. В горбачевскую эпоху частью советского дискурса стали «универсальные человеческие ценности», что, впрочем, не являлось основанием для включения в него ислама. Этим Средняя Азия отличалась от остального исламского мира (балканские мусульманские государства, возможно, также являлись исключением из правила), где исламские ценности (понимаемые и толкуемые, конечно, по-разному, но тем не менее остающиеся исламскими) являют собой общепризнанный социальный стандарт, формирующий пространство общественных дискуссий. В среднеазиатском регионе ситуация выглядела по-иному: несмотря на то, что в годы перестройки присутствие ислама в общественной жизни стало более заметным, формы его распространения не претерпели существенных изменений. Религиозные знания репродуцируются в частной сфере, семейном кругу, в процессе индивидуального преподавания или же в контролируемых государством образовательных заведениях. Факт отсутствия исламского влияния в публичном дискурсе поражает: в нем встречаются только референтные ссылки — упоминать об исламе представляется возможным только в контексте других дискурсов (национальной идентичности, исторической судьбы, прогресса, просвещения и т. д.).

Ярким примером, подтверждающим этот тезис, служит литература о суфизме, изданная после 1991 года. Большей частью это брошюры и памфлеты, призванные ознакомить читателя с основными положениями суфийской философии и наследием суфийских мыслителей. Эти произведения, созданные преимущественно филологами или историками, предназначались для взрослой аудитории, имеющей слабое представление о суфизме (знание о котором, к примеру, в других мусульманских странах приобреталось верующими еще в детстве). И создатели, и потребители подобной литературы были одинаково дистанцированы от ее предмета, то есть самого суфизма. Представленные в ней основные догматические положения были далеки от аутентичности и имели отдаленное отношение к оригинальным суфийским трактатам. В работах современных среднеазиатских авторов суфизм интерпретируется как региональная вариация гуманистической традиции и часть национального достояния, гармонирующая с общечеловеческими ценностями и привносящая вклад в развитие человеческой цивилизации. Ассоциирующиеся с суфизмом чудеса имеют малое значение. Суфизм, как, впрочем, и ислам в целом, трактуются в экуменическом и космополитическом ключе как региональные культурно-исторические формы универсального явления — религии. Главное их отличие и значение состоит в наличии связи с национальным наследием.

Религиозный ренессанс в Средней Азии практически не затрагивает повседневную жизнь. Мало кто печется о соблюдении основных запретов на употребление алкоголя и свинины. Ритмичность быта подчинена повседневным светским заботам и совсем не похожа на повседневность, скажем, в Турции. Как показывает исследование, проведенное Брюсом Привратски, жители Казахстана характеризуют свой образ религиозной жизни как мусылманшылык, в буквальном переводе «мусульманскость» (или таза жол — «чистый путь»), а отнюдь не как «ислам». По мнению исследователя, «это положение вызвано дискомфортом, связанным с восприятием ислама как идеологии, и свидетельствует о предпочтении опыта принадлежности к общине, воплощающего сущность исламского образа жизни» [721] . Этот опыт вовсе не обязательно должен быть освящен авторитетом Священного Писания. Для большинства казахов принадлежность к мусульманству определяется почитанием праведников и святынь. Святые выступают гарантами таза жол для членов всей общины, в то время как святыни (мечети и усыпальницы) придают территории, на которой живут казахи, подчеркнуто религиозно-символическое значение, выражая ее мусульманское качество. Община является ipso facto исламской, и благодаря тому, что некоторые ее члены (старейшины и приближенные к ним группы) придерживаются ритуального культа, остальная часть населения освобождена от следования ему. Исследование также зафиксировало низкий уровень знаний об исламе. К примеру, паломники, приходящие к гробнице Ахмеда Есеви, связывают ее историю именно с исламом, а не с суфизмом. Личность Ахмеда Есеви им известна лишь постольку, поскольку он считается основателем религиозной традиции в регионе [722] . Немногие из казахов знают ритуальное возглашение веры на арабском языке (шахада) и довольствуются произношением его казахского аналога Ал-хамдулилла мусылманмын, «хвала Господу, я мусульманин» [723] .

«Религиозный минимализм» вовсе не означает, конечно, что казахи отказываются считать себя мусульманами, скорее, наоборот, они усматривают в исламе неотъемлемую часть собственного образа жизни. После распада Советского Союза этот взгляд, однако, столкнулся с вызовом со стороны более последовательных проявлений набожности. В Узбекистане и Таджикистане выражение религиозной приверженности диверсифицировалось из-за появления новых сект, возникших в результате усиления контактов с мусульманами, проживающими за рубежом. Последствия этих контактов, впрочем, легко преувеличить. Не только государственные власти, но и общественное мнение в целом настороженно относится к иностранному исламскому влиянию (арабскому, пакистанскому или турецкому), требовательному в части строгого соблюдения исламских норм. Такой подход к вере рассматривается как навязываемый извне и несоответствующий среднеазиатскому темпераменту.