Ася волею судеб была приговорена оказаться на пару лет моложе Саши, учиться в том же архитектурном институте и обладать рядом достоинств, которых ее будущий муж в себе не обнаруживал, как ни старался. Полагая, что вместе с женой он приобретет в личную собственность, ну, хотя бы в личное пользование на правах долгосрочной аренды привлекавшие его черты характера, Саша боролся за Асю с немалым числом соперников. Причем далеко не всегда это были битвы нахальных юношеских интеллектов. Чаще приходилось, изображая постоянную, как температура здорового живого тела, готовность, откликаться на классический призыв: «Выйдем, разговор есть». И на неопрятной лестничной площадке молча объясняться с себе подобными языком угрожающих жестов. До мордобоя доходило редко, в основном по пьяни, и парни возвращались в компанию действительно с полным ощущением неприятной откровенной беседы.

Ася была очаровательна не в нынешнем смысле терпимого уродства, а в буквальном: чудилось, что она тянет к себе, не касаясь руками, что на тебя тратятся колдовские силы. Не один Саша воображал, будто в полумраке какой-то таинственной старинной комнаты его карта в гадании выпала рядом с ее картой, и неверный пламенный взгляд свечи увидел в этом соседстве нечто… На самом же деле Ася вслушивалась в любой бред юноши и всматривалась в него из любопытства, из причуды изучать жизнь по живым учебникам. А разницу между слушать и вслушиваться, смотреть и всматриваться ощущали все, кроме нее самой.

Еще в Асе сочеталось несочетаемое: какая-то смущающая благовоспитанность с умением лихо послать на три буквы, идеально прямая спина в ресторане с расслабленными, уютными позами за покрытым газетой общежитским столом, модная шляпка на голове в институте с деревенской шалью при выходе в магазин за хлебом. В сущности, она только тем и занималась, что опровергала любые устойчивые представления о себе. Тогда это казалось мудростью не по возрасту, разносторонностью от загадочного раннего опыта. А в действительности было признаком неопытности. Ася одновременно искала и людей, и себя. Эти-то поиски и будоражили воображение однозначно настроенных на секс юнцов. Ася осознавала собственную незаконченность, в которой стиль есть отсутствие стиля, то как комедию, то как трагедию. Периоды самоуверенности и самобичевания накладывались краями, образуя на легком и открытом от природы ее нраве швы растерянности. На каждую хвалебную песнь о себе она отвечала обещанием вскоре разочаровать горластого Орфея, но не всегда выполняла обещания.

Скромность в ней, бесспорно, была, а вот робости и стеснительности не водилось. Ася полагала, что слова «люди» и «жизнь» синонимы. Она стояла на том, что все события, обстоятельства, причины, следствия есть только результат контактов человека с человеком. Что люди равны в способности вольно или невольно, явно или тайно влиять на происходящее с другими. На практике это осуществлялось потрясающе для малообщительного Саши: Ася не боялась должностей, званий и завышенных самооценок, кого угодно. При необходимости что-нибудь выяснить она смело подходила хоть к черту лысому и была с ним вежлива, серьезна и въедлива. Иногда от нее пытались отделаться, грубили в лицо, но Ася снисходительно улыбалась и начинала сначала. Она не суетилась, избегала восторженной или печальной дурашливости и всегда в итоге добивалась своего.

– Ты совсем на них не обижаешься? – содрогался чувствительный к неприязни Саша.

– Немного, я ведь живая и гордая, – безмятежно признавалась Ася. – Но переделать людей мне не под силу, переделать себя я им не позволю из взаимной вредности, так что будем по-спортивному драться каждый за свое, и, если повезет, это может запросто оказаться общим благом.

Такую девочку Саша привел в дом Киры Петровны.

Молодой муж закончил учебу и работал в архитектурном управлении. Жена сдавала зачеты и экзамены, удачно, в длительные летние каникулы, родила Дашу, затем три года беспроблемно трудилась в проектной мастерской. И вдруг зловеще полыхнули синие – цвет дьявольщины – молнии Асиной натуры. Саша удивился тогда, что Кира Петровна ждала этого в готовности номер один, стоя на своих лыжах под зонтом скепсиса. Наверное, она сразу восприняла Асю как чудовищный каприз природы, январскую грозу с ливнем, а предположить наступление весны отказалась бы наотрез.

Дело в том, что с первого дня проживания под одной крышей у Киры Петровны не находилось претензий к Асе. А ужаснее этого для старухи и придумать ничего было нельзя. Кира Петровна, вознамерившаяся учить глупышку уму-разуму, столкнулась с особой, у которой ей самой было бы не грех что-нибудь перенять. Забитая политическим строем и нищетой индивидуалистка наконец-то встретилась с человеком, позволявшим себе индивидуальность. Нет, не просто с человеком, с женщиной! И такую безумную смелость проявила не ее начальница, не опасная наушница и доносчица с почты, не наглая дворовая сплетница со стажем, у которой уже пенсия заработана и квартира есть, но девчонка. Точнее, авантюристка, какие толпами шляются по улицам, кормятся и одеваются на родительские шиши, несут всякий вздор, а потом, наделав глупостей, рыдают на плечах умных старух. И либо, вняв нравоучениям, становятся пугливо-послушными, либо, не вняв, спиваются и идут по рукам. С точки зрения Киры Петровны, Асю ждал, но по нелепой случайности пока не дождался, второй вариант житухи. Впрочем, последнюю надежду приверженица народной мудрости, то есть в данном случае векового цинизма приспособленчества, не теряла никогда и утешала себя нытьем: «Жаль, что меня уже не будет на свете, когда эта девица плохо кончит».

Поначалу Ася Киру Петровну лишь насторожила. Домашние дела она вершила весело и быстро. Самозабвенно любила наводить чистоту, причем обязательно при этом что-то меняла: шторы лентами подвязывала, безделушки переставляла и так далее. По мнению старухи, это было явным отклонением от женской нормы. Где это видано, чтобы крест тащили хохоча и напевая? Готовила Ася по кулинарной книге, постоянно увязая в импровизациях. Кира Петровна, верхом сложности считавшая блинчики с начинкой, не могла уразуметь, зачем расходовать время, силы и лишние деньги на такую ерунду, как пища. Ей, наголодавшейся в детстве, юности, молодости и зрелости, забота о вкусе еды представлялась излишней. Подать бы на стол горячее и вовремя. Правда, уплетала она Асину стряпню за обе свои худые обвислые щеки. Только просить добавки считала ниже человеческого достоинства. Но это еще не все. Ася сервировала стол к каждой трапезе. Кира Петровна уговаривала ее беречь хорошую посуду, высмеивала ножи и бокалы для сока, но только зря напрягала терявшие эластичность голосовые связки.

– Кто вас, горожан, разберет, – плаксиво сказала она однажды.

– Тетушка, вы в городе больше полувека. Неужели до сих пор не привыкли? – изумилась Ася.

– Нет, – разоткровенничалась Кира Петровна. – Я думаю, родился деревенским, и помрешь таким, как ни выпендривайся. А городской и в деревне до смерти чужак.

– Понимаю, – рьяно кивнула начитанная Ася.

– Да что ты можешь понимать про деревню! – рассердилась Кира Петровна, которая Асину понятливость и ненавидела больше всего.