Шрифт:
– Молодец! Ух ты и хитрюга, чертов «горбыль»!
Вмешался Челышев:
– Вертелись больше двенадцати минут. Потом поговорите. Давайте совместный вираж и на посадку… – Только теперь он посмотрел, что делалось на земле. Все его летчики и стрелки на ногах. Огляделся по сторонам. На стоянках никто не работал. Весь технический состав тоже на ногах, задрав головы вверх, каждый стоял там, где его застал момент начала «боя». Страстная неистовость, зрелищная стремительность «боя» вызвали столько эмоций, что усидеть на земле оказалось невозможным, отвлечься другим делом или пустым разговором – кощунством. Даже сейчас, когда маленький и большой самолеты выписывали в небе кольцо, никто не отрывался от наблюдения за исходом соревнования.
…Мотор «ила» уже не выл, а зло рычал на полном форсаже, выбрасывая из себя дымящийся копотью выхлоп. Самолет не летел, а плашмя, всем животом и крыльями как бы опирался о воздух, все больше забрасывая мотор себе за спину. И упорство его было вознаграждено – «як» не удержался с ним в паре и начал уходить от него в сторону, все больше обгоняя разъяренного штурмовика. Прошло еще пять секунд, и даже неспециалисту стало видно с полной отчетливостью, что если сейчас Осипову уменьшить крутизну разворота, то его большим радиусом вынесет под хвост истребителя. После этого можно даже без прицеливания нажимать на пушечные гашетки, и верующие обязаны будут поставить свечку в память об убиенном.
Челышев совершенно был разбит напряжением и этим «проклятым» виражом. Все было сделано, наверное, выше всех полученных в КБ [29] расчетов. «Вираж на грани самоубийства. Еще совсем маленькое «чуть», и ты уже не победитель, а покойник».
– Хватит виражить. Конец. На посадку… Летчики! Чтобы сделать такой вираж, надо очень много поработать. Знать, уметь и чувствовать машину своей задницей. В этом положении одно неверное движение, совсем незаметный перебор перегрузки, и вираж окажется выше возможностей самолета. Протест насилию – штопор, а вместе с ним и земля.
29
Конструкторское бюро.
Самолеты садились… Наблюдавшие бой почувствовали облегчение, тяжесть напряжения спала. Гордость за Осипова, за «илюху», за хороший бой раскрыла губы в улыбки, нашла хорошие слова и задористые шутки. «Класс» превратился в шумную ярмарку, на которой все говорили одновременно, спешили поделиться своими впечатлениями и наблюдениями, высказать свою возросшую моральную уверенность, укрепившуюся в себе силу.
Подошли Осипов и Корнев.
– Что скажете, товарищи соколы? – спросил Челышев.
– Товарищ командир! Спина у меня мокрая. Сколько раз в прицеле я был, пусть Корнев скажет. Только по совести, как договаривались.
– Зачем врать. Матвей – молодец. Я сделал, наверное, атак пятнадцать, а в прицеле «ил» был на хорошую очередь раза три. В реальном бою мог еще и не попасть.
– У меня истребитель был на выстреле по-настоящему один раз. Все же тебе легче крутиться. Так и в бою: чаще всего «шмиттов» штурмовики сбивают на их проскакивании после атаки вперед «ила». Стрелок на маневрах, которые я вытворял, почти не мог стрелять. Пулемет из рук перегрузкой вырывает.
– Спасибо, молодцы. Напряженный и поучительный бой показали. Только я устал от ваших выкрутасов. Очень все натянуто было до самого, что «дальше никак нельзя»… А в общем-то, правильно, драться так драться уж так, чтобы не было боевых «ничьих».
Подернутое дымкой утро Осипов и Борубай встретили в полете.
На плечах у ведомого Матвея топорщились не обмятые еще парашютными лямками новые лейтенантские погоны. Борубай был торжественно подтянут, празднично настроен: человек, прошедший через огонь, вез новое свое отличие к месту его боевого крещения и хотел это совершить как можно лучше…
Низкое солнце меняло свою медную рубашку на ярко-желтую и пока не слепило глаза летчикам. Его лучи, освещая крыши хат и кроны деревьев, расчертили землю длинными синими тенями, оставляя в оврагах и балках еще голубой полумрак ушедшей ночи.
Линия фронта встретила пару «илов» и восьмерку «яков» из сопровождения заградительным огнем… Начался «рабочий день». Немцы не хотели пускать к себе посторонних наблюдателей и поэтому не жалели снарядов, а летчики не хотели с этим соглашаться.
Матвей летел вдоль линии фронта и не торопился идти в огонь. Ему было безразлично, где прорваться на чужую территорию, так как целью для него в этом полете была вся восточная часть фашистского клина, вбитого в оборону. Надо было осмотреть дороги, леса и занятую врагом территорию, чтобы как-то в общем плане представить намерения фашистского командования на ближайшие дни.
Вытягивая разрывы на себя, Осипов изучал огневые возможности врага и разгонял все большую скорость. И когда зенитчикам надоело ставить бесполезный забор из разрывов, «илы» круто развернулись на юг и, набирая высоту, проскочили через линию фронта. Немцы всполошились, но было уже поздно. Пристрелянные сектора остались позади.
Матвей осмотрелся: внизу, обезображенная черными полями пожарищ и оспинами воронок, земля недавних боев. Небо около самолетов неожиданно то в одном, то в другом месте покрывалось грязными клубками зенитных разрывов. Враги не могли поставить сплошные огневые завесы, поэтому вели огонь на поражение, стараясь теперь уже не преградить путь, а сбить прорвавшиеся самолеты. Маневрируя от разрывов, Осипов увидел выше себя еще десятку «лавочкиных». И даже в огне его сердце радостью отозвалось на заботу командира корпуса, который, посылая его на просмотр сотен километров дорог, нашел все же возможность уже за линией фронта усилить охрану. Жаль только, что эти истребители оказались из другого корпуса и радиостанции их были настроены на другую волну. Поговорить с ними Матвею не удалось.