Ее рассказ, напоминание о прошлом, а больше всего, наверное, то, что он пошел без палочки и перенапрягся, отозвались в пояснице острой болью, растекающейся по всему телу. Он стиснул зубы и откинулся на спинку дивана.

Ирина поняла это по-своему.

– Ты вправе меня презирать, – сказала она дрогнувшим голосом. – Я заслужила…

– Нет, – прервал он ее. – Не надо об этом.

– Ты побледнел. Тебе плохо? – Она встала с дивана в растерянности, не зная, что делать.

– Раны шалят. Пройдет…

– Прости, я совсем позабыла. – Она метнулась в соседнюю комнату, принесла подушку. – Приляг. Давай я помогу тебе сапоги снять.

– Не надо…

– Никаких разговоров! – вдруг властно прикрикнула Ирина, и ее черные глаза загорелись строгостью, решительностью. Она нагнулась и начала снимать с него сапоги. Возражать было бесполезно, и Александр подчинился. – А теперь ложись и жди. Я пойду на кухню, приготовлю тебе лекарства…

Пока она хлопотала на кухне, боль в пояснице утихла, и он лежал, размышляя о том, почему она вышла за Гандыбина. Он хорошо помнил вылощенного, скупого на слово капитана. Гандыбин был недурен собой и умел влезать людям в душу – даже отец Александра не раскусил его поначалу, водил с ним дружбу, а Ирина… что она в то время соображала?

Когда Ирина заглянула к нему из кухни и справилась, как он себя чувствует, он спросил:

– Ты об отце моем что-нибудь слышала?

– Конкретно – ничего. Но еще в начале войны Гандыбин говорил папе о какой-то директиве, по которой ряд осужденных были освобождены. Папа просил узнать о твоем отце. Но… то события под Москвой, то всякие другие причины. Он так ничего и не узнал.

Она застелила стол белой скатертью и вышла на кухню, откуда уже доносился запах жареного.

Если Гандыбин говорил о директиве и об отце, похоже, что отца освободили. А если так, то вполне вероятно, что он уже на фронте. Как его разыскать? Самому заниматься этим делом пока нельзя. Сказать Рите? Нет, и без того у нее нервы на пределе.

Ирина вошла в комнату, внесла тарелки с колбасой, рыбой, дымящуюся яичницу. Достала из серванта пузатую бутылку с заграничной этикеткой.

– Вот, будем лечить твои раны, – сказала весело, подзадоривая его.

Он наблюдал за ней, за ловкой работой ее рук, по-хозяйски сноровисто расставлявших тарелки, раскладывавших ножи, вилки, словно она готовилась к приему важных гостей. Она очень хотела сделать ему приятное, а он даже забыл вручить ей подарок – так был ошеломлен встречей. Когда вошли в квартиру, он, раздеваясь, положил сверток на галошницу и забыл.

Он поднялся и побрел в коридор.

– Вот видишь, – усмехнулась Ирина, – один только вид моих лекарств поднял тебя.

– Прости меня, раскис, как кисейная барышня.

– Ну что ты…

Он принес сверток, развернул газету, в которой был отрез, и накинул его на плечи Ирины.

Она ахнула, удивленная и довольная, поблагодарила его поцелуем.

– Где ты достал такую прелесть? Это же мое девичье платье. Ты его помнишь?

– Я привез тебе его специально, чтобы вернуть в те годы.

– Спасибо. Я действительно чувствую себя такой счастливой и свободной, как в тот день, когда ты приехал ко мне из училища. Нет, лучше. Моя любовь к тебе за эти годы стала еще сильнее, и теперь… теперь никто тебя не отнимет у меня. Садись. Я буду ухаживать за тобой, как самая верная, самая преданная рабыня.

– Ну зачем же? Любовь лишь тогда приносит счастье, когда она свободна.

– Да, да, – согласилась она, чмокнула его в щеку и налила рюмки. – Я уже пьяна от счастья. Давай, Шурик, выпьем с тобой за встречу, за любовь, которая помогла нам найти друг друга.

Ее глаза сияли и обдавали его интимной теплотой, волнующей, пробуждающей в нем новое, еще не изведанное чувство.

Они выпили.

– Закусывай, ешь. – Она намазала ему маслом ломоть белого хлеба, насильно втиснула в руку, положила на тарелку колбасу, ветчину, ломтики лимона.

Ему представилось, как Гандыбин сидит на его месте и как Ирина ухаживает за ним; кусок колбасы застрял в горле.

Александр положил вилку. Ирина не заметила резкой перемены его настроения, наполнила рюмки.

– А еще давай выпьем за верность, за то, чтобы теперь мы не потеряли друг друга.

– Ты же знаешь, что это несбыточно.

– Почему?

И все-таки ему было жаль ее обижать, и он ответил не то, что думал:

– Потому что война. – Помолчал. И обида сама вырвалась наружу: – Ты забыла, что дала обет верности другому.