— Два года назад вышла третья книга вашей путевой прозы «Морские сны». И хоть сказано в аннотации к ней, что она продолжает книги «Соленый лед» и «Среди мифов и рифов», в чем-то она совершенно иная…

— Вы не ошибаетесь. Раньше каждый мой новый морской рейс превращался для меня в «охоту за фактами», хотелось найти там, в море, в его людях, нечто такое, чего не встретишь на берегу. Прошли годы, прежде чем я понял то, что задолго до меня открыл для себя Бодлер, прекрасный поэт: «…все наше же лицо встречает нас в пространстве…» И для меня путевая проза превратилась в дорогу к себе. По сути, это мысли вслух, приходящие ко мне там, на мостике, в отрешении от обычных наших суетливых сухопутных дел.

— Но мысли вслух — это ведь исповедь, ну почти исповедь…

— Да, исповедь человека, отправляющегося в новую дорогу и завершающего свой маршрут. Это всегда два разных человека, это всегда движение, всегда динамика духовных перемен. Суть дороги — в движении духа, развитии характера, в той разности конечного и начального потенциалов, за которой интересно следить читателю. Как выяснилось в работе над «Морскими снами», писать впрямую о себе, своих собственных ощущениях, порожденных долгим путешествием-размышлением, куда как сложнее, чем описывать жизнь своих товарищей-моряков.

Я мог, к примеру, в «Пути к причалу» написать о том, как тонули люди, как выбросило их суденышко на рифы, как погиб боцман Росомаха. Но как написать о том, как тонул я сам? В жанре исповеди надо еще многое искать.

— Но будете ли вы искать? Вот кончаются же «Морские сны» словами: «Года к суровой прозе клонят. Пора расставаться с путевой

— Мне часто представляется документальная проза в образе некой литературно-критической статьи: листаешь книгу своей ли, чужой ли жизни и пишешь по поводу прочитанного. Ты вроде бы и не создаешь характеров, но только пересказываешь их с большим или меньшим успехом. Лев Толстой говорил: «В умной критике искусства все правда, но не ВСЯ правда, а искусство потому только искусство, что оно ВСЕ».

В нашем писательском деле вся правда, как это ни парадоксально, как раз там, где наряду с богатым жизненным материалом присутствуют фантазия, творческое воображение, то есть там, где начинается проза художественная. Путешествие в этот, во многом новый для меня мир — вот о чем я думаю сейчас…

Литературная газета. 1977. 10 августа

В ночь с 21-го на 22 июня 1941 года немецкие самолеты пролетели над Невской губой и Морским каналом. Крепость самолеты засекла, но осталась без всякого ведения о том, что они поставили на фарватере донные мины. У меня хранится пожелтевшая бумажка, место которой, пожалуй, в Музее истории Ленинграда.

Привожу этот документ, сохраняя орфографию. Не сетуйте на ошибки, пишет старый человек, практик, без всяких образований.

«1941 года Июня м-ца 22-го дня в Воскресенье, день Отдыха.

Я, Трофимов Федор Алексеевич, получив вызов с Операционного морского дежурства, как Очередной лоцман отправился с катером к 9 утра на товарно-пассажирский п/х «Рухно», который стоял в Морском канале у 21 причала.

Когда первая машина была готова, дали распоряжение «Отдать швартовы». Развернулись в Гутуевском ковше и пошли по Морскому каналу. Капитан п/х «Рухно» предупредил меня, что они идут в Выборг. Примерно около 11 час. Утра вышли в открытую часть Невской губы курсом на «Вест». Погода была тихая и солнечная, впереди канала никаких плавающих предметов видно не было, а также встречных судов.

Шли среди канала. Весь залив Невской губы был заполнен в прогулочных яхтах и курсирующих пассажирских судах в Петро-Дворец и в Ломоносов и в Кронштадт.

Не дошли двух-трех кабельтов Северного буя, приблизительно у сто сорокового пикета, иначе сказать на траверзе Стрельна. Получился совершенно неожиданный сильный взрыв с правого борта подзора п/х «Рухно». От сильной волны воздуха и от удара меня откинуло назад, отчего произошел сильный удар в голову, и в тот же момент потерял сознание. Через некоторое время я стал приходить в себя. Прошло несколько минут, когда открылись мои глаза, увидев свет и увидев с мостика, как заливает водой кормовую часть палубы п/х «Рухно», я еще увидел, что п/х «Рухно» продолжает по инерции движение вперед. На мостике никого уже не было. Шлюпки спущены на воду и отходили. Момент был опасен. Я подполз к штурвалу и положил руль «право» до упора. После этого п/х «Рухно» стал уваливаться к Северной бровке канала. Когда полностью лег правым бортом на Северную бровку, то после того дал крен на левый борт. Тем самым Морской канал был свободен для прохода Военных кораблей, и Морских транспортов.

25 Апреля 1958 г. С почтением к Вам Ф. А. Трофимов».

Взрывом его скинуло с мостика на ростры, он получил тяжелую травму черепа, его забыли на тонущем судне, в любую секунду могли взорваться паровые котлы — вода заливала кочегарку и машинное отделение, но оборону «сего места» он держал до последней силы.

Перегородить Морской канал подорвавшимися на минах судами, отрезать Ленинград от Кронштадта врагам не удалось ни в первый день войны, ни в последующие девятьсот дней осады. Кронштадтцы выполнили наказ Петра — стояли до живота, то есть насмерть.

Вообще, история города и крепости Кронштадт чрезвычайно российская история. Ни один вражеский солдат не ступил на землю Кронштадта за его историю, никто не смог овладеть фортами и крепостью — ни шведы, ни немцы, ни англичане…

Нынче из Ленинграда «Метеор» на Кронштадт отправляется с набережной Адмирала Макарова. И в этом есть нечто символическое. Но не такое символическое, которое специально придумано и сделано, а которое как-то само собой выходит.

Я ожидал «Метеор» на плавучей пристани. Пристань дышала под ногами и даже плавно покачивалась, когда по реке проносились катера, и я ощутил легкое, приятное головокружение — давно в морях не был, скоро два года уже.