Несмотря на вернувшуюся тошноту и разламывающую боль в голове, Андрей рассмеялся.

– Ты знаешь, мне это как-то даже в голову не приходило. А было бы неплохо. Ей-богу, неплохо! Я бы тогда открыл собственный журнал и начал наконец зарабатывать деньги на том, что пока что приносит одни синяки.

– Про то, что ты называешь работой, я вообще молчу, – серьезно сказала Марта, отвергнув предложенный шутливый тон. – Никогда не понимала, зачем тебе это блогерство, когда любое серьезное издание тебя с руками оторвет.

– Интернет – последнее прибежище независимой журналистики, – сообщил Андрей. – Все остальные средства массовой информации давно превратились в средства массовой дезинформации. Они занимаются рекламой и ничем, кроме рекламы, продвигая интересы тех, кто больше платит… или тех, у кого кулак тяжелее. Я в эти игры уже наигрался. Больше не хочу, спасибо.

– Ага, – сказала Марта. – И ты намерен нести в массы правду и ничего, кроме правды, да?

– Звучит высокопарно, но в общем да. Почему бы и нет?

– Все-таки тебя сильно ушибли, – помолчав, озабоченно констатировала Марта. – Надеюсь, это пройдет раньше, чем ты сможешь вернуться к активной деятельности. Иначе придется заниматься организацией твоих похорон, а у меня и без того забот полон рот.

– Если что, ты знаешь, где лежат деньги, – с серьезным, мрачноватым видом сказал Липский. – На скромные похороны там должно хватить.

– Идиот!

– Так я же не спорю, – делая вид, что вконец обессилел и вот-вот уснет, пробормотал Андрей.

Для убедительности он прикрыл глаза и свесил голову на грудь. Он действительно чувствовал себя усталым и разбитым, да и затеянный Мартой разговор, хоть и был при сложившихся обстоятельствах вполне естественным и неизбежным, представлялся ему абсолютно бесполезным.

Вернувшись из школы и наскоро перекусив, Женька Соколкин вышел из флигеля и скорым шагом направился к главному корпусу пансионата. На улице мело, и желто-белый двухэтажный особнячок был виден смутно, как сквозь колеблемую ветром тюлевую занавеску – вернее, как сквозь занавес из нанизанных на нитки комков ваты, с помощью которого изображают снег на сцене во время детских новогодних утренников. Расчищенные с утра дорожки побелели, и, торопливо перебирая ногами, Женька то и дело косился назад, чтобы взглянуть на четкие отпечатки своих подошв в свежем, нетронутом снегу. Ветер щекотал лицо пушистыми снежными хлопьями и, как поется в песне, холодил былую рану. Рана, впрочем, была никакая не былая, а, наоборот, свежая – с пылу, с жару. Вспомнив о ней, Женька на ходу наклонился, зачерпнул горсть снега и приложил к распухшей левой скуле.

Ранение было не столько тяжелое и болезненное, сколько обидное. Противник напал внезапно, явно действуя по заранее разработанному плану, и застал Женьку врасплох. План был примитивный, но действенный. Когда прозвенел звонок на урок литературы, Женька направился к своей парте. В это время мелкий, похожий на обезьяну и, как обезьяна, ловкий поселковый гопник по кличке Сало вынырнул у него из-под локтя, дал кулаком в глаз, перемахнул через парту и вытянулся по стойке «смирно» на своем месте в ту самую секунду, когда в кабинет вошла классная. Урок литературы был сегодня последним; по его окончании Женька хотел свести с обидчиком счеты, но Сало сидел ближе к выходу и, несмотря на малый рост, бегал быстрее всех в классе, так что отправляться домой пришлось со свеженьким фингалом и без сатисфакции. Ну, не обидно?

Скула онемела от холода, но продолжала ныть. Женька выбросил подтаявший, ставший серым и полупрозрачным комок, постаравшись вместе с ним выкинуть из головы мрачные мысли. До окончания школы осталось всего ничего, каких-нибудь полтора года. Полтора года он как-нибудь потерпит, а там – прощай, родной зверинец! Правда, за порогом школы его, как всякого, у чьих родителей нет денег на взятку военкому, поджидает новый зверинец – армия, но, как говорили древние римляне, где ты ничего не можешь, там ничего не должен хотеть.

Час был обеденный, и первым делом Женька заскочил на кухню, чтобы забрать и отнести Шмяку оставленную для него порцию. Поднявшись на второй этаж, он остановился перед знакомой дверью, упер край подноса в живот и, освободив таким образом правую руку, выбил костяшками пальцев по двери бойкую дробь: тук, тук, тук-тук-тук! Шмяк, по настоянию которого он пользовался этим условным сигналом, сообщил ему, что в азбуке Морзе данное сочетание – два тире, три точки – означает семерку.

За дверью со скрежетом двинули стулом, предательски булькнула жидкость во фляге, и сиплый голос подозрительно осведомился:

– Кто?

– Грачи прилетели, – чувствуя себя дурак дураком, сообщил Женька.

– На крыльях весну принесли, – послышалось из-за двери, и в замке дважды со щелчками провернулся ключ.

Пароль и отзыв менялись ровно столько раз на дню, сколько Женька переступал порог занимаемой Шмяком комнаты. Шмяк сообщал их ему перед уходом, и это вовсе не было игрой: однажды Женька забыл этот чертов пароль, и Шмяк держал его с подносом за дверью до тех пор, пока тот не вспомнил.