Начиная с конца XIX — начала XX в. начался процесс невиданного прежде увеличения числа научных дисциплин и расширения сфер познания. Новые дисциплины приобретали все более и более выраженный специализированный характер, и их число продолжало и продолжает увеличиваться. Это было продиктовано ориентацией, радикально отличной от той, которой придерживалась наука при жизни наших предков. Имена, с которыми в первую очередь связано подобное изменение ориентации, — это, конечно, Маркс, Дарвин и Фрейд, хотя в этом же ряду можно назвать множество других мыслителей в области социологии, психологии и прочих родственных им наук. Со времен Дарвина наука обрела в сознании широких кругов столь высокий авторитет, которого она никогда прежде не знала. Вплоть до середины XIX в. социология вообще не существовала как самостоятельная научная дисциплина, а психология получила статус науки и того позже. Более того, каждая из новых дисциплин или сфер научной деятельности вскоре начала дробиться на все новые и новые направления и течения. В рамках этого процесса начала разрушаться и делиться на отдельные фрагменты целостная картина мира, предлагаемая религией.

Для Исаака Ньютона, жившего за полтора века до Дарвина, наука не только не была отделена от религии, но, напротив, являла собой один из аспектов религии, вторичный и подчиненный по отношению к ней. По мнению Ньютона, наука — всего лишь средство раскрытия и постижения совершенного Божьего замысла о мире. Она всегда сочеталась с философией, будучи неотделимой от нее. Наука воспринималась как одно из множества направлений человеческой деятельности, развивающихся в унисон друг с другом ради того, чтобы помочь человеку осмыслить его место в мироздании, а также постичь законы, по которым функционируют и человек, и космос. Ньютон никогда не мечтал и менее всего стремился к тому, чтобы сделать науку чем-то автономным, этаким подобием закона в себе. Однако во времена Дарвина наука сделалась именно такой самодостаточной вещью и, будучи оторвана от контекста, в котором она ранее существовала, стала мыслить себя как соперница абсолюта, альтернативное хранилище знаний и мнений. В результате религия и наука утратили взаимосвязь и стали действовать порознь, нередко открыто противостоя друг другу, так что человечеству все чаще приходилось делать выбор между ними. Таким образом, дарвиновская наука дошла до того, что начала представлять собой серьезную угрозу не только богословским постулатам религии, но и самой функциональной утилитарности (то бишь практической пользе) религии — ее способности «связывать все сущее воедино», то есть указывать цель и смысл бытия.

Аналогичный процесс происходил и в сферах, именуемых сегодня социологией и психологией. Они тоже все более и более отрывались от контекста, по преимуществу религиозного, в котором прежде были заключены. Они тоже бросали открытый вызов статусу религии, отдавая предпочтение самым разным, часто противоречащим друг другу, иерархиям ценностей. Искусства также начали подчеркивать свою независимость. С древнейших времен искусство было неотрывно связано с религиозными устремлениями человека и его религиозными ритуалами. Еще со времен Древнего Вавилона изобразительное искусство было наполнено образами всевозможных божеств. Эта традиция, воспринятая живописью эпохи Возрождения, была подхвачена музыкой Баха и Генделя, и искусство неизменно признавало примат религии. В конце концов, у слова «культура» общий корень со словом «культ», восходящий к латинскому колере —«почитать». Однако в XIX в. культура сама превратилась в культ — культ, претендовавший на роль замещения существующей религии, стремившийся стать новым абсолютом. Лучший пример тому — пресловутая доктрина l'art pour l'art («искусство для искусства»). Она нашла яркое выражение в эстетике таких личностей, как Гюстав Флобер, Джеймс Джойс и Томас Манн, которые открыто сравнивали художника с Богом-Творцом и проводили прямые аналогии между словом с маленькой буквы (орудием и инструментом творения) и Словом с большой буквы, то есть Логосом. Эта тенденция достигла своего апогея в представлениях опер Вагнера в Байрейте, где искусство обретало статус религиозного ритуала или праздника, заменявшего собой религию. Присутствовать на представлениях «Кольца нибелунга» в Байрейте означало ни много ни мало пережить мистический опыт, причем не только для образованной элиты, но и для таких типов, как Адольф Гитлер:

Накануне Первой мировой войны западное общество обнаружило, что оно находится в беспрецедентной ситуации. Прежде существовало одно всеобъемлюще-абсолютное средоточие Разума, затмевавшее все прочие мнения. Теперь вместо него появилось множество противоборствующих друг с другом мнений, претендующих на роль Абсолюта, каждое из которых считало себя воплощением истины в последней инстанции и последней надеждой на будущее. Каждое из этих мнений отстаивало свое превосходство над остальными. Каждое стремилось стать религией и пробудить в людях религиозный импульс, направив его на себя. Неудивительно, что человеческий разум, вынужденный делать тот или иной выбор, был озадачен и обескуражен.

Как же выбрать одно из них? Что предпочесть? Как оценить правильность решения и выбора, не имея четких критериев для оценки? Отсюда следует неизбежный вывод, столь характерный для нашего века: бессмысленно полагаться на что-либо, кроме своих собственных интересов.

Масштабы этого кризиса стали очевидны далеко не сразу. Период, предшествовавший Первой мировой войне, оказался временем невиданного оптимизма — временем самого глубокого и в значительной мере обоснованного оптимизма, которого еще никогда не переживала культура Запада. Будущее рисовалось исключительно в розовых тонах. Вновь открытые отрасли и направления научной деятельности обещали стать сказочно продуктивной почвой для исследований, которые неизбежно принесут благо всему роду человеческому. Искусство, наука, психология и социология рассматривались как ценные и эффективные средства улучшения жизни всего человечества; ожидалось, что через их посредство априорно позитивный потенциал прогресса, цивилизации и культуры, а также неограниченный рост и экспансия капиталов в недалеком будущем создадут новую Утопию. Таковы были господствующие настроения умов, которые уловили и отразили в своих произведениях самые популярные писатели той эпохи — Г. Уэллс и Жюль Верн. Для Уэллса и Жюля Верна прогресс рода человеческого был лишь вопросом времени и образования.

В результате подобных настроений прогресс, культура и цивилизация в период накануне 1914 г. превратились в своего рода форму религиозного сознания. Они созвали свой собственный, внешне убедительный контекст для надвигавшегося столкновения мнений и, казалось, предлагали эффективные средства для примирения разрешения конфликтов. Ради них, этих новых кумиров, следовало поступиться и пожертвовать всем. И именно в той мере, в какой они были способны «связывать все сущее воедино» и давать человечеству ощущение смысла, цели и оправдания бытия, о них можно было говорить как о факторах, способных взять на себятрадиционные функции религии.

Естественно, Первая мировая война не только поколебала устои этой новой «религии», но и, если смотреть на события в ретроспективе, принесла жестокие и горькие разочарования. Прогресс, культура и цивилизация, по сути дела, предали веру и надежды, которые на них возлагались. Наука, которая, как казалось, открывала новые перспективы для улучшения жизни всего рода человеческого, на самом деле создала невиданные и поистине ужасающие средства всеобщего уничтожения. Для поколения, которому было суждено пережить эту Великую войну, наука навсегда стала синонимом таких «достижений», как подводные лодки, воздушные бомбардировки и едва ли не самое страшное из них — отравляющие газы. Прогресс сумел проявить себя в первую очередь в сфере разрушения. Культура и цивилизация, вместо того, чтобы принести человечеству гуманные общественные идеалы и организовать мирную, созидательную деятельность, очень быстро привели к самой кровавой и безумной войне в истории. Да и само психическое здоровье вождей вызвало весьма серьезные вопросы. Религия прогресса, культуры и цивилизации была опровергнута и отвергнута ходом событий и для всех, живших в тот период, явилась воплощением давней европейской жажды смерти.

Религия — это отражение духовной зрелости своих приверженцев. Первая мировая война наглядно показала, что техническое развитие человечества намного опередило его психологическую зрелость. В области техники и технологии мы давно вступили в новый век. Что же касается интеллектуального уровня, то мы все еще живем в XVIII в., а то и в более раннюю эпоху. Таким образом, передовая техника уподобилась боевой гранате в руках ребенка. Этот разрыв сохраняется и даже увеличивается и в наши дни, становясь еще более заметным. Общество с тех пор практически не повзрослело, зато граната в руках ребенка стала еще опаснее.