Гуля пробежала глазами черновик письма и взялась за перо.

— «Десятиметровой» не надо. Не все ли им равно, с какой вышки я буду прыгать… «И пр.» не надо. Не так уж много я снималась в кино…

— Да ты так все выбросишь! — сказала Мирра и закрыла рукой черновик.

— И надо бы все выбросить, — проворчала Гуля. — Совестно посылать. Только и дел у фабрики, чтобы заниматься такими пустяками, как моя шапочка.

— Да ведь шапочка тебе не для красоты нужна, а для общегородского состязания.

— Ладно уж, пошлем! — сказала Гуля. — Посмотрим, что из этого нахальства выйдет.

И, нахмурив брови, она переписала письмо.

Но вспоминать о нем ей было неловко и неприятно. Она по-прежнему бегала по магазинам в поисках шапочки.

И вдруг за два дня до соревнования, рано утром, Фрося испуганно разбудила ее:

— Листоноша до нас прийшов. Расписатись треба: тутоньки и тамочки!

Гуля спросонья схватила перо и расписалась «тутоньки» и «тамочки».

А потом развязала шнурок, которым был перевязан небольшой аккуратный пакет с ленинградским штемпелем и треугольником «Красного треугольника».

В пакете были две чудные резиновые шапочки — голубая с желтыми полосками и красная с белыми.

И это еще не все.

В той же посылочке оказались две пары резиновых туфель, легких, как перышко. Самое удивительное было то, что они пришлись Гуле как раз по ноге.

— И как это на фабрике угадали номер моей лапы? — удивлялась Гуля, примеряя тапочки.

Фрося даже прослезилась.

— Не наче — казка, — говорила она.

— Голубые я себе возьму, — сказала Гуля, — а красные туфельки и шапочку подарю Мирре. Она черненькая, ей красное пойдет.

Гуля завернула подарок в газету и только после этого обнаружила в обертке пакета письмецо.

«Дорогая Василинка! — писали ей комсомольцы «Красного треугольника». — Держи высоко наше комсомольское знамя, а мы пришлем тебе столько шапочек, сколько понадобится для всех состязаний.

С пламенным комсомольским приветом

комсомольцы «Красного треугольника».

Гуля перечитала это письмо десять раз подряд и побежала к Мирре.

Спускаясь по лестнице, она думала о Ленинграде, о незнакомых друзьях, которые прислали ей такое хорошее письмо, о том, что она непременно поедет в Ленинград, увидит его дворцы, парки, его гранитные набережные, его старые знаменитые заводы.

«Фрося верно сказала, — подумала Гуля, — как в сказке!..»

А Фрося, закрыв за Гулей дверь, вышла на балкон и, облокотившись о решетку, долго следила глазами за своей любимицей.

— Ой яка дивчина! Гарна дивчина!

И вот наступил день физкультурного праздника. Гуля в своем купальном костюме и в резиновой шапочке поднималась по шаткой лестнице десятиметровой вышки. Внизу виден был как на ладони берег Днепра. Он был усеян яркими пятнами — это горели на солнце всеми цветами радуги платья, шляпы бесчисленных зрителей, заполнивших весь амфитеатр.

Духовой оркестр играл на берегу какой-то веселый марш. И чем выше поднималась Гуля, тем тревожнее и вместе с тем радостнее становилось у нее на душе.

Соревнования по прыжкам уже подходили к концу. Гуля должна была прыгать последней.

Еще не утихли аплодисменты, вызванные прыжком предпоследнего прыгуна, когда Гуля поднялась уже на самый верх и остановилась посередине дощатой платформы. Далеко внизу осталась восьмиметровая площадка.

Гуле вспомнилось, как страшно ей было прыгать с такой высоты в первый раз — в день, когда ее приняли в комсомол.

Постояв несколько секунд, Гуля уже приготовилась к разбегу, но в эту минуту где-то совсем рядом протяжно и гулко загудел теплоход. Вся вышка вздрогнула и закачалась, как верхушка высокого дерева на ветру. Гуля еле-еле удержалась на ногах. Вышка ходила ходуном. Но вот теплоход прошел дальше, и волнение на реке стало успокаиваться. Вышка снова водворилась на место.

Гуля посмотрела вниз. Она уже привыкла за дни тренировки к такой высоте, но тогда внизу зеленел берег и не было этих тысяч устремленных на нее глаз. Сердце у нее забилось так, что захватило дыхание. Ей предстоял сложный прыжок — полтора сальто вперед.

«Боюсь? — подумала Гуля. — Нет, не боюсь!»

Она оттолкнулась, уже в воздухе сжалась вся в комочек и, обхватив колени руками, полетела.

На лету, в воздухе, она сделала оборот, выпрямилась, как пружина, и совершенно беззвучно, без брызг вошла в воду.

Гуле казалось в эти мгновения, что она летит целую вечность.

А когда она снова вынырнула из воды и поплыла к трапу, ее оглушил плеск многих тысяч ладоней. Людей она не видела. Ей казалось, что рукоплещет весь берег, весь Днепр.