Но Аня все рассказывала и рассказывала, не замечая внимательного взгляда, которым посматривал на нее и на Катю Петр Николаевич.

Людмила Федоровна тревожно пошарила вокруг, нашла карандаш и торопливо написала:

«Я ничего не могу понять. Катя, расскажи теперь ты, как вел себя класс. Расскажи все как было. По порядку».

Катя тяжело вздохнула. Не в силах выговорить ни слова, она молча, глазами, попросила у Людмилы Федоровны карандаш и написала:

«По порядку мне трудно».

«Почему?» — написала на том же листке Людмила Федоровна.

«Потому что я сама вела себя плохо, — вывела Катя. — Хуже всех».

Людмила Федоровна посмотрела Кате в глаза долгим, пристальным взглядом. Катя почувствовала, что должна сказать сейчас Людмиле Федоровне всю правду о себе… О том, как она обидела Анну Сергеевну. О том, что Анна Сергеевна пригрозила вызвать в школу Катину маму… Но ведь это еще больше огорчило бы Людмилу Федоровну! Она и так вся покраснела. А ей, конечно, нельзя волноваться. Что же делать? Что делать?

Катя низко опустила голову, изо всех сил думая о том, как лучше поступить — сказать или не сказать?

А Людмила Федоровна тем временем опять взяла карандаш, подумала немного, и карандаш тоже как будто задумался и застыл у нее в руке. Но вот, словно вспомнив что-то, он опять быстро задвигался по листку блокнота.

«А что же смотрит ваш совет отряда? — прочли девочки. — Как вела себя Стелла?»

— Никак она себя не вела, — проговорила Катя и виновато посмотрела на учительницу.

— А вы к нам… скоро придете? — спросила Аня. — Доктор вам позволит нас учить?

«Если будете вести себя так плохо, — ответила опять на бумаге Людмила Федоровна, — не вернусь никогда!»

Она с такой силой поставила восклицательный знак, что даже карандаш не выдержал и сломался.

Катя сидела съежившись, не решаясь посмотреть Людмиле Федоровне в глаза.

«Все ужасно! — думала она. — И Людмилу Федоровну огорчили, и мама расстроится, когда узнает. Хорошо еще, что папа так далеко…»

Теперь уже все молчали — не только Людмила Федоровна, но и девочки, словно им тоже доктор запретил разговаривать.

В комнату опять вошел Петр Николаевич. Он заглянул через плечо Людмилы Федоровны в ее блокнот, оперся рукою о стол и спросил, глядя на девочек в упор:

— Что ж, вы, как я вижу, очень любите свою учительницу? — И он указал головой на Людмилу Федоровну.

— Да! — ответили девочки сразу. — Очень!

— Зря, — сказал он спокойно и посмотрел на Людмилу Федоровну чуть насмешливо. — Зря вы ее любите, — повторил он. — Не стоит она этого.

Аня даже подскочила:

— Как?! Она — самая, самая лучшая во всей нашей школе! Вы так говорите потому, что никогда у нее не учились!

— И очень рад, что не учился, — сказал сурово Петр Николаевич.

Катя молча подняла глаза и с удивлением смотрела на него. Что это он говорит — шутит, что ли? Глаза у Петра Николаевича были веселые, смеющиеся, но голос был строгий и серьезный. Катя поняла, что хоть он и шутит, но не совсем.

— Да, — повторил он, — не стоит ваша учительница, чтобы вы ее так любили.

Людмила Федоровна тоже смотрела на него. Кате показалось, что глаза у нее влажные, испуганные. И в самом деле, если бы Катя была постарше, она бы, наверно, прочитала в этом взгляде молчаливый вопрос: «Неужели и правда во всем виновата я?»

— Вот представьте себе, — продолжал Петр Николаевич, — что у нас в летной части, в полку, заболел командир. На его место пришел другой. Увидели его летчики и подняли крик: «Ах, ох! Не хотим нового командира! Он придирается, мы его не любим! Ах, ах!»

Петр Николаевич так забавно замахал руками, что Катя и Аня невольно рассмеялись.

— Что, смешно? — спросил он. — Вот и мне было смешно слушать вас. Если вы в самом деле любите вашу учительницу, вы должны охранять честь вашего полка. То есть вашего класса. Даже если бы вы остались на целую неделю совсем одни, без учителя, то и тогда обязаны были бы соблюдать дисциплину. Пусть командира нет — ранен, допустим, — но полк же есть! Чем полк может поддержать честь своего командира? Отличной дисциплиной. Высокой сознательностью.