Так случилось, что сын Р.Д. Лэнга, Эдриен, руководил юридической фирмой, находившейся всего в нескольких кварталах от моего дома на севере Лондона. Поэтому, пытаясь понять, что оказало то или иное влияние на Элиота Баркера, я решил заглянуть туда и расспросить о Кингсли-Холле.

Эдриен Лэнг оказался худощавым и очень располагающим к себе человеком. Он был очень похож на отца, но обладал значительно менее внушительной фигурой.

— Главная особенность Кингсли-Холла заключалась в том, — пояснил он, — что люди могли приезжать туда и сами работать со своей болезнью. Мой отец полагал, что если позволить психическому заболеванию развиваться без какого-либо внешнего вмешательства — лоботомий, лекарств, смирительных рубашек и всех других чудовищных вещей, которые в те времена практиковались в психиатрических лечебницах, — то оно само собой «выдохнется».

— А что мог увидеть в Кингсли-Холле во время своего визита Элиот Баркер? — спросил я.

— Там были очень симпатичные комнаты, обитые индийским шелком, — ответил Эдриен. — Шизофреники типа Йэна Сперлинга — он со временем стал дизайнером костюмов Фредди Меркьюри — танцевали, пели, рисовали, читали стихи и общались с приезжавшими туда знаменитостями, такими, как Тимоти Лири и Шон Коннери. — После паузы Эдриен продолжил: — Но там имелись и другие помещения — например, «параша» Мэри Барнс в подвале.

— «Параша» Мэри Барнс? — переспросил я. — Что-то вроде самой плохой комнаты в доме?

— Мне было семь лет, когда я впервые посетил Кингсли-Холл. Отец сказал мне: «В подвале есть один очень интересный человек, которые хочет с тобой познакомиться». Я отправился туда. И первое, что ощутил, спустившись в этот подвал, была нестерпимая вонь. «Как здесь воняет дерьмом!» — воскликнул я.

Запах фекалий, как объяснил Эдриен, исходил от Мэри Барнс, страдавшей хронической шизофренией. В Кингсли-Холле она символизировала конфликт. Лэнг относился с большим уважением к сумасшедшим, которые, как он полагал, обладают особым знанием: только они понимают суть того безумия, которое пронизывает все общество сверху донизу. Но Мэри Барнс там внизу, в подвале, свое безумие ненавидела. Для нее оно стало нестерпимой мукой, и она отчаянно хотела стать нормальной.

Лэнг и его коллеги стремились вернуть Мэри на ранние, инфантильные стадии психического развития, чтобы Барнс смогла снова повзрослеть, но теперь уже как нормальная женщина. Однако их план потерпел неудачу. Она постоянно сбрасывала с себя одежду, мазала себя и стены своей комнаты собственными фекалиями, общалась с людьми только с помощью воплей, а пищу принимала только когда ее кто-то кормил из бутылочки.

— Запах дерьма Мэри Барнс превратился в настоящую идеологическую проблему, — продолжал Эдриен. — По его поводу велись долгие дискуссии. Мэри следовало предоставить свободу валяться в собственном дерьме, сколько ей заблагорассудится. Однако его запах мог нарушить свободу других людей дышать свежим воздухом. Поэтому психиатры проводили много времени в попытках сформулировать определенную тактику поведения относительно данной проблемы.

— И что же ваш отец? — спросил я. — Как он вел в себя в той ситуации?

Эдриен кашлянул.

— Знаете, оборотная сторона отсутствия барьеров между врачами и пациентами состоит в том, что в конце концов все становятся пациентами.

— Когда я представлял себе Кингсли-Холл, то думал, что в нем все становятся врачами, — заметил я. — Наверное, у меня слишком оптимистичный взгляд на человека.

— В действительности все как раз наоборот, — отозвался Эдриен. — Все становятся пациентами. Кингсли-Холл был совершенно диким местом, где царило нездоровое уважение к безумию. Мой отец начал с того, что практически утратил там себя, в буквальном смысле слова сошел с ума — потому что, если говорить уж начистоту, какая-то часть его личности с самого начала была абсолютно безумна. А в его случае это было дикое пьяное безумие.

— Как печально думать, — сказал я, — что если вы находитесь в комнате, в одном конце которой пребывает безумие, а в другом — здравый рассудок, то вас неизбежно будет тянуть в сторону безумия.

Эдриен кивнул. Он сказал, что таких посетителей, как Элиот Баркер, держали подальше от темных углов — типа «параши» Мэри Барнс или пьяного безумия Лэнга-старшего. Им демонстрировали индийские шелка и восхитительные вечера поэзии с участием Шона Коннери.

— А кстати, — спросил я, — им все-таки удалось выработать успешную стратегию работы с фекалиями?

— В общем, да, — ответил Эдриен. — Один из коллег моего отца сказал: «Ей хочется рисовать собственным дерьмом. Может быть, нам следует дать ей краски?». И это сработало.

Со временем Мэри Барнс стала известной художницей. Ее картины пользовались большой популярностью в 1960-е и 70-е годы, так как служили великолепной иллюстрацией сложной, яркой, болезненной, безумной и чрезвычайно насыщенной внутренней жизни шизофреника.

— И ей удалось избавиться от вони дерьма, — подвел итог Эдриен.

Элиот Баркер вернулся из Лондона. Вдохновленный новыми идеями, он обратился в отделение психопатии госпиталя Оук-Ридж, в котором содержались психически больные, совершившие уголовные преступления. На руководство госпиталя факты его путешествия произвели сильное впечатление, и его взяли на работу.

Психопаты, которых он встретил в первые дни своего пребывания в Оук-Ридже, были совсем не похожи на шизофреников из Кингсли-Холла Р.Д. Лэнга. Хотя все они были психически ненормальны, это совсем не бросалось в глаза. Больные казались абсолютно обычными людьми. Причина заключается в том, решил Элиот, что они прячут свое безумие под фасадом нормальности. И если каким-то образом это безумие удастся вывести на поверхность, то не исключено, что его можно будет преодолеть, и все больные смогут стать полноценными членами общества. Альтернативы такому подходу не было, так как в противном случае все молодые люди, находившиеся в Оук-Ридже, были обречены на пожизненное заключение в нем.