Время было неподходящее. Лошади отощали. В степи в эту пору гуляли пронзительные ветра, первые оттепели покрыли ее ломким настом, который резал коням ноги в кровь. Но нападений на земли джунгаров не случалось уже давно и такое могло означать только одно – окрепшие тэрэиты пробуют зубы. И зубы эти следовало повыбивать, пока они не сомкнулись у них на горле.

Илуге был среди тех, кого Темрик включил в передовую сотню. Он даже хорошо себе представлял, как хан, скупо усмехаясь, говорит ему: «Если тебе угрожает смерть – ты победишь, беловолосый чужак, просивший Крова и Крови». Он уже так говорил ему однажды, поручая невыполнимое.

Свои светлые волосы, столь отличавшие его от окружающих, Илуге перед походом сбрил. Во-первых, так поступали многие воины из чистого удобства – чтобы не за что было ухватить в бою и чтобы не притягивать некоторых из тех, кто любит прибивать у входа в юрту клоки кожи и волос с головы убитых им воинов. Во-вторых, чтобы не так бросаться в глаза, хотя ставшая за эту зиму жесткой, требующей бритья золотистая бородка все равно его выдавала. В-третьих, так он выглядел старше.

Его узкое, горбоносое неулыбчивое лицо и раньше-то всегда вводило в заблуждение окружающих, а теперь-то уж и подавно: не приглядываясь, Илуге вполне можно было принять за человека, пережившего тридцать зим. «Глаза у тебя, точно у древнего старика. Иногда так глянешь, что мороз по коже дерет», – как-то сказал ему Баргузен.

Впрочем, теперь он не только выглядел – он стал взрослым. После всего, что произошло с ним за эту осень и зиму, следом за чередой не слишком счастливых и не слишком богатых событиями зим. Словно снежный ком, что катится, набирая вес, а потом вдруг, столкнувшись с преградой, взрывается веером сверкающих искр. Жизнь стала другой, и он стал другим тоже.

Когда они жили у косхов, в глазах окружающих он был просто рабом – слишком высоким, чтобы его бить по любому поводу, и слишком спокойным, чтобы самому напрашиваться на плети. От спокойных людей обычно не ожидают сумасшедших поступков. Он, Илуге, совершил такой поступок, и за ним, как за камушком, падающим с вершины горы, потекла река событий, которая сделала его тем, кем сделала: джунгарским воином, победителем Тулуя, а затем – еще и спасителем хана. А потом еще героем – победителем последних скачек.

Незамужние джунгарки теперь напропалую стреляли в него глазами и вовсе не считали зазорным сами окликать его, чтобы подойти поболтать. Многие молодые воины теперь запросто заходили к нему в юрту, чтобы позвать пострелять зайца или размять коней на дальнем выпасе. Онхотой привечал сестру, исправно приносившую ему молоко и масло согласно давнему уговору, и иногда ронял скупые, тяжелые и ценные, как золото, фразы, предназначенные – ему. На столе у них, всех троих, теперь всегда была еда, а младшие братья Нарьяны смотрели на него с обожанием: они и их сестра с недавних пор тоже были избавлены от презрительного отчуждения, которым окружило их племя из-за отношения Тулуя. Даже шрам от его плети, рассекший девушке щеку, был теперь для многих чем-то вроде напоминания об их собственной слепоте и жестокости.

Теперь Илуге понял, что хотел ему сказать Онхотой, Хэсэтэ Боо, самый могущественный из шаманов к западу от Уйгуль. О вере в себя, и том, как она приходит. Потому что вера в себя приходит, отражаясь в восхищенных и ждущих чуда глазах других людей. Это он теперь знал твердо, и эта вера поднимала его за границы самого себя.

Поэтому назначение в передовую сотню Илуге принял с улыбкой, хоть и ни разу еще не бывал в настоящем бою. Но у него было время для тренировочных боев вместе с остальными, и, судя по количеству выигранных схваток, схватывал он быстро. И еще – учитель. Такой, какого ни у кого нет и быть не может. Потому что его учитель – это одна из его теней, та, что невидима глазу и лежит всегда слева от него. Та, которой он принесен в жертву.

Ягут, кхонгский кузнец с широкими, вечно черными и твердыми, словно лошадиное копыто, ладонями и угрюмым взглядом, сам позвал его выбрать себе оружие. Отчего горбун оказал ему такую честь, какую не выказывал и опытным воинам, с которыми он прожил бок о бок не один год, оставалось только гадать. Он как-то попытался спросить у Нарьяны, в одну из их всегда столь коротких ночей, но она только хмыкнула в темноте. Наверное, есть причины.

В юрте кузнеца он замер от смеси робости и восторга. Ему хотелось погладить, попробовать на ощупь каждый из великолепных мечей, узорчатых ножей, величественных топоров и тяжелых секир. Ягут сам вложил ему в руки двойную секиру с травленым затейливым орнаментом:

– Ковал по себе, – прогудел он, оглядывая Илуге, который был одним из немногих, кто мог поглядеть прямо в глаза могучему горбуну. – Многим она не по зубам.

Илуге взял секиру в руку и почувствовал смутное, щекочущее ощущение узнавания – словно бы до этого он уже держал такое оружие в руке. Или это ощущение всегда возникает, когда что-то сделано настоящим мастером своего дела? Секира лежала в ладони так, будто была сделана специально по ней. Пожалуй, она была для него даже тяжеловата, но он бы скорее умер, чем признался в этом кузнецу после его слов. Рукоять из кости украшена сетчатым рифленым узором – не столько для красоты, сколько для того, чтобы не скользить во влажной от крови или пота руке. Кхонгский кузнец знал об оружии все… или почти все. На меч, вынесенный им из кургана Орхоя Великого (который и сам вышел из кургана следом за своей жертвой), глянул одобрительно, покачал в руке, погладил с неожиданной для такого угрюмца нежностью.

– Хорошая работа, старая. – Черный заскорузлый палец повторил узоры, проступающие на синеватом клинке. – Небесного железа клинок, такой только большие вожди имели. Откуда он у тебя?

– Достался, – коротко оборвал Илуге.

Когда надо, он мог поспорить с кузнецом неразговорчивостью, и тот только плечами пожал. Кроме секиры, кузнец дал ему копье и полный колчан прорезных стрел с белым древком и оперением из лебединых перьев. Многие другие племена делали оперение из каких придется, но джунгарские белые стрелы должны были напоминать о том, что несут тем, в кого выпущены. Смерть.