Едим с сестрами торт, отмечаем ушедшее 8 Марта. Принес я. От начальника, девушки, ничего не дождетесь: шеф хоть и «правильной» ориентации, но мизантропия, ненависть ко всему живому, кроме собственной личности, в нем сильнее.

Обсуждаем назначения Неприличной. Два дня назад она «влепила» Куропаткину 8 кубов аминазина внутривенно. Нейролептики внутривенно – ее почерк, садистски одобряемый главврачом-изувером. В какой Мордве научили ее этому? В каком институте? Одно понятно – явно не в Сорбонне.

После случая с Ласковым сестры боятся колоть высокие дозировки нейролептиков, да еще внутривенно (у Ласкового дозировка была допустимой). Сестры-курицы еще и перепутали назначение Наташи и вместо, как у нее написано, утром переписали в журнал назначений: вечером, т. е. на ночь. Если утром при возможном резком падении артериального давления все же присутствует персонал, способный попытаться помочь, то, что произойдет ночью, не знает никто. Не исключен наутро хладный труп. Не желая рисковать, медсестры не выполняют назначения Неприличной: делают не 8, а 4 или 2 куба аминазина, и не внутривенно, а внутримышечно, тогда снижающий давление эффект слабее. Аминазин – препарат вредный и больным (падение АД; язвы желудка при применении per os), но и персоналу – вредные пары (аллергические реакции). Когда я в 1984 году начинал работать в психиатрии, то уже знал, что аминазин запрещен во многих странах мира. У нас применяется до сих пор как дешевый, производимый отечественной промышленностью.

Не выполняя назначения Неприличной, медсестры в листе назначений ставят подписи: выполнено. Я: «Так она и по 16 кубов внутривенно станет назначать, увидев, что больной ничего». – «А вы начальнику скажите!» Поджимаю губы: начальнику – бесполезно. Ему чем больше зверства, тем лучше. Он Неприличную объявил третьим человеком в ПБ после себя и Гордеевой: «Возникает сложный вопрос – и днем и ночью звоните Наташе на мобильный!» Наташа, смеясь: «А я на ночь телефон выключу». – «Я тебе выключу!»

Любопытен другой вопрос, помимо Наташиных вливаний: они с начальником жестокими родились или их жизнь такими сделала? Для уверенного заключения мне не хватает анамнестических сведений. Все же к концу второго года руководством Кошкиным домом он сделался мягче. Но сколько волка ни корми… Неприличная – без изменений.

Сестры: в прошлую смену больной набросился на Альбертину Михайловну (почти 70-летняя старушка умеет обматерить). Инспекторы больного заломали, избили. Да я устал это описывать! Будни Кошкиного дома.

Савушкин Александр Леонидович, 1988 г. рождения, прикован в 466-й камере за «призыв к массовым беспорядкам». От долгого лежания (проблема с почками) у него наступает острая задержка мочи. Я вызываю скорую с дежурантом-урологом. Вызвать скорую, дождаться ее приезда – часа два, и умереть можно. Савушкин дождался. Мочевой пузырь у подреберной дуги. А мы сделать ничего не могли: ни на Кошкином доме, ни на Сборке, ни в соматическом корпусе Бутырки нет элементарной резиновой трубки для катетеризации мочевого пузыря. О, Магницкий, погрози им из гроба!

Уролог быстро выпускает мочу и живо интересуется судьбой майора милиции Евсюкова, открывшего стрельбу по людям из табельного пистолета в гипермаркете.

Замечаю, что сангвинику-эпикурейцу урологу очень хотелось бы, чтобы майор Евсюков у нас лежал. И приехал он не выпустить мочу Савушкину, а спросить про Евсюкова и поглядеть на Кошкин дом. Объясняю, что Евсюков признан вменяемым. Срок будет отбывать на «мусорской» зоне. А как он себя вел? Неясно понимая, о чем речь, в игру включается Альбертина Михайловна: «Тихий такой был!»

Урологу и его медсестре Альбертина Михайловна и инспектор Алексей дозволили заглянуть в глазки двух ближних камер. «У нас хорошо». – «Замечательно!»

Уролог оформляет Савушкину экстренную госпитализацию в городской стационар или в Матросскую Тишину. Мы запрещаем Савушкину пить, чтобы он не наполнил мочевой пузырь до критического состояния снова. Снаружи, в камере теперь раскованного Савушкина, инспектор перекрывает водяной кран, лишая возможности напиться. Савушкин скулит под дверью от жажды. Его ни в какую больницу не вывозят – в смене мало сотрудников, «нет возможности сформировать конвой; пусть ждет утра – новой смены, может, там людей достаточно» (ДПНСИ).

Природа сотворила чудо: моча у Савушкина пошла. Ему разрешили пить. Я всегда говорил, что в мои смены больные не умирают, потому что со мной дежурит «один парень из Галилеи».

Из менее значимого. В комнате, где сплю, рухнула оконная фрамуга. Ветер с улицы – холодрыга свирепая. Прошлое дежурство спал в таблеточной четвертого этажа. Сегодня на третьем этаже, где «спальня», окно отремонтировано. Зато исчезла кушетка: Гордеева эгоистично забрала к себе в кабинет на первый этаж. Спасибо заботливым зэкам! Притаскивают мне тюремную кровать, прежде выделенную врачу Теликову. Сплю с некоторым комфортом: на моих простынях сражающиеся кораблики, нарисованные каким-то душевнобольным, и писать по-прежнему приходится в баночку.

Утром со всеми прощаюсь, надеюсь, как врач – навсегда. Сестры и О. В. смотрят на меня со злобной завистью.

Поехал дублировать заявление об уходе (уже седьмое – Гордеева внаглую забирает их со стола Теликова: «Мы с А. В. проводим работу, чтобы он остался»). Маша из отдела кадров, как водится, «у начальника». Она всегда у начальника, только после трех часов ожидания видишь ее заходящую с улицы. Зато натыкаюсь на «двоих из ларца»: лысый начальник ОРЛС (отдел по работе с личным составом), помоложе – кучерявый, его зам – оба дагестанцы. В Бутырке служат много нацменов, особенно тюрьмы предпочитают, помимо дагестанцев, калмыки.