— А, понимаю, понимаю, — сказал мужик. Тоже несладкая жизнь-то выпала. Пройдитесь, пройдитесь, ничего страшного. Может, до нас доберётесь — заходите.

— А ваша фамилия?

— По фамилии не найдёте. У нас, почти все Шеметовы. Ищите Ивана Чёрного. Это моё прозвище, Вас-то как величать?

— Николай Евграфович.

— А меня Иван Иванович.

Плашкоут пересёк реку и приткнулся боком к причалу. Иван Иванович взял пустой мешок, встряхнул его и расстелил на телеге.

— Милости просим, — сказал он Николаю Евграфовичу.

Они сели на двуколку спиной к спине. Мужик стегнул лошадь вожжой, телега прогремела по дощатому настилу, съехала на берег и покатилась по пыльной деревенской дороге. Замелькали избы, амбары, ворота, заборы. Дома тут были крепкие, с тесовыми крышами, а окна — большие, с белыми ставнями и наличниками. Николай Евграфович вспомнил зажиточные трактовые сёла, тянувшиеся но этапной дороге от Иркутска до Качуга. Вспомнил и подумал, что крестьянство в Сибири живёт гораздо легче, чем в Центральной России. Пожалуй, так оно должно и быть. Здешние мужики не знали ни помещиков, ни крепостного права. А мощный капитал ещё не вломился в эту глушь, не разворотил деревни. Да, но земли-то здесь страшно неудобные. Одни горы.

— Вас докуда довезти?. — спросил Иван Ивано-

— А я и сам не знаю, где слезть.

— До нас доехать не желаете?

— С удовольствием.

— Вот и хорошо. Ночуйте у меня. Погостите.

— У вас песни-то поют?

— Только по большим праздникам. На гуляньях. Бабы, правда, и на пашнях голосят.

— А люди живут здесь, кажется, неплохо?

— Ближе к Лене — ничего. Река кормит. Всё-таки заработок. Погрузка, сплав, постройка паузков. А нас, куленгских, только тайга выручает. То белковать пойдёшь, то орехов добудешь. Иначе подати задавили бы. Вот пристал вчерась волостной, прижал за недоимки — пришлось свезти мешок орехов Купцову. Хорошо, что кедрач в прошлом уродил. У Купцова-то все амбары забиты орехами. Вздорожают — свезёт в Иркутск.

— Выходит, помогаете наживаться верхоленским купцам?

— А что поделаешь? Так уж заведено. Мы горбом живём, они — умом, хитростью. Вечно так будет.

— Так вечно не будет.

— Ждёте второго пришествия?

— Нет, революции.

— Переворота, значит?

— Да, переворота.

— Слышали. Этот говорил, который ребятишек-то обучал. Не верится. Царя, пожалуй, никому не свалить.

— Не верить, — конечно, не свалить. Вы народ, а народ сильнее любого царя, любого правительства.

— Слабее мужика никого нет.

— Ваша слабость — терпение. Перестанете терпеть — появится сила.

Иван Иванович молчал, задумавшись. Проехали одну деревню, другую, третью. Избы пошли беднее и чернее. Реже мелькали крашеные окна, чаще попадались покосившиеся ворота и погнившие заборы. Оставили позади ещё две деревни, потом миновали волостное и приходское село с белой синеглавой церковью, и вот показалась деревня Шеметово, раскинувшаяся по обеим сторонам Куленги.

Переехали по ветхому деревянному мосту через речку, и тут лошадь свернула к старой избушке, глядевшей на улицу двумя тёмными окошками.

— Добрались, — сказал Иван Иванович и соскочил с телеги.

Он вошёл в калитку и открыл замшелые тесовые ворота. Николай Евграфович взял мешочек с хлебом, прошёл во двор. Хозяин провёл его в избу.

— Вот тут мы и живём-поживаем, добра наживаем. Ребятишками ещё не обзавелись. Ждём первенца. Баба ходит тяжёлой.

— Вы недавно женились?

— Прошлым летом. Пошто так смотрите? Стар? Соха-то, Николай Евграфович, старит. Да и тайга достаётся. И чёрный я, а чёрные молодыми не бывают. Отдыхайте. Пойду коня выпрягу.

Николай Евграфович остался один. В избе пахло увядающей травой, настланной на некрашеный пол.

Под чистым, белым потолком летал и грустно жужжал лохматый шмель. Федосееву вдруг почему-то показалось, что он, вечный арестант и ссыльный, после долгих скитаний вернулся в свой родной дом и вот ждёт кого-то из своих близких — сестру ли, мать ли, а может быть, жену.

Во дворе послышался женский голос. Николай Евграфович глянул в окошко и увидел беременную молодуху в синем холщовом сарафане. Она стояла около хозяина, который держал за повод выпряженную лошадь а, глядя в землю, что-то тихо говорил — отвечал, видимо, на вопросы жены. Она сначала говорила тоже тихо, но потом вдруг закричала:

— Ирод проклятый! Ты что, по миру хочешь меня пустить? В доме ни копейки, а он пьянствовать задумал. Пропади ты пропадом со своей водкой! Керосина ни фунта, вчерась последний в лампу вылила.

— Но, но, раскаркалась! — прикрикнул хозяин. — Что надо, то и покупаю. Не твоё бабье дело! Иди, ставь самовар.

Женщина повернулась и быстро пошла в избу. Николай Евграфович встал, шагнул ей навстречу. Она остановилась у порога, вытерла ладонь о сарафан и протянула гостю руку, остро пахнущую полынью.