— И техника, и санитария, — сказал Николай Евграфович. — И быт рабочих.

— Что ж, пожалуйста. Могу познакомить вас со всем морозовским царством. Это ведь действительно царство. Совершенно обособленный мир. Всё хозяйское. Абсолютно всё. Фабрики, казармы, лавки, пекарни. И школа, и больница. И люди. Администрация, рабочие. И мы с братом. Так сказать, интеллигенция. Вы не студент?

Федосеев совсем не умел лгать, но тут уже принудили его к этому, и теперь надо было напрягаться, чтобы не запутаться, и он решил, что лучше всего, как на следствии, держаться поближе к правде, но осторожно обходить её.

— Нет, я не студент, — сказал он.

— Да, в Московском университете я вас не видел, — сказал врач. — Я там учусь. Там помаленьку бунтую, а тут служу самому матёрому капиталисту. Савве. Любопытный, знаете, человек. Читает революционные брошюры и неподдельно загорается. Поносит царя, ругает правительство. Сочувствует рабочим, но жмёт на них — не дай бог. И оправдывается. Я, говорит, первый революционер. Раскаляю пролетариат, вызываю чувство протеста, вывариваю мужика в фабричном котле. Каков, каналья, а? Вы народник? Наверно, пишете что-нибудь для «Русского богатства»? Хотите показать пагубное влияние капитала на мужика? Угадал?

— Нет, — сказал Федосеев, — своего мнения о капитале я пока ещё не составил. Хочу изучить его.

— Вот и хорошо. Завтра увидите, какая у него симпатичная физиономия. Это чудовище. Страшное чудовище!

Федосеев вышел из-за стола.

— Вы что это? — сказал учитель. — Совсем почти ничего не ели. Братуха, ты напугал гостя своим разговором. Человек, видимо, к этому ещё не привык. Да, Николай Васильевич?

— Нет, я с удовольствием послушал бы, — сказал Николай Евграфович, — только вот не могу как-то сосредоточиться. Перегрузился впечатлениями.

— Может, отдохнёте с дороги-то? Пройдите вон в ту комнату, полежите на диване.

— Я бы хотел написать письмо.

— Пожалуйста, пройдите туда. Бумага и чернила там на письменном столе.

— А я схожу пока к своему хозяину, — сказал Кривошея. — Надо повидаться.

— Вот какие у нас гости-то, — сказал врач. — Благонамеренные, выдержанные. Скучно на этом свете, господа.

Николай Евграфович прошёл в другую комнату и сел за письменный стол. В окно он увидел фабричные корпуса, мрачные и мертвенно-пустынные в этот воскресный день. Завтра туда хлынут толпы рабочих, и было бы очень хорошо, если бы те люди, с которыми сегодня придётся говорить, внесли утром в эти корпуса, в свою среду, новое настроение — готовность к постоянной организованной борьбе, а не к бунту. Николай Евграфович волновался. Ему предстояло впервые выступить перед рабочими. И перед какими! Перед знаменитыми ореховскими ткачами! Он положил перед собой два листа бумаги (только два, потому что должен был строго себя ограничить и всё изложить предельно коротко и ясно), взял ручку, обмакнул стальное перо в чёрные чернила, и крупные отчётливые слова торопливо побежали по странице.

…Он дописывал последнюю, четвёртую страницу, когда в комнату вошёл Кривошея.

— Повидались? — спросил Федосеев, продолжая писать.

— Повидался, — сказал Кривошея и подчёркнуто повторил: — Повидался.

Николай Евграфович обернулся, они переглянулись и поняли друг друга.

— Прогуляемся? — сказал Николай Евграфович.

— Да, надо побродить.

Братья Предтеченские тоже захотели погулять. Кривошея посмотрел на друга и едва заметно пожал плечами.

— Хорошо, — сказал он, — собирайтесь, мы обождём вас во дворе.

Во дворе было сумеречно. Кривошея взял Федосеева под руку, отвёл от крыльца.

— Ничего, вывернемся, — сказал он. — Дойдём до полицейского надзирателя, и я позову всех к нему, а Предтеченские ненавидят Парийского, вернутся.

Братья спустились с крыльца, оба в шляпах и в тёмных плащах.

Пошли парами: впереди — Кривошея с врачом, позади — Федосеев с учителем. Учитель что-то говорил, но Николай Евграфович не слышал его, нетерпеливо ожидая встречи с рабочими и досадуя, что она может не состояться.

— Николай Васильевич, — сказал, оглянувшись, Кривошея, — давайте зайдём к Парейскому. Он приглашал на чай. Доктор вот сопротивляется, но я не могу обижать моего бывшего патрона. Зайдёмте все.

— Нет уж, увольте, — сказал врач. — Я с полицейскими не якшаюсь. Этого ещё не хватало! Идите, а мы вернёмся.

— Обидится на вас Парийский.

— Чёрт с ним, пускай обижается.

Братья вернулись. Учитель, отойдя на десяток шагов, оглянулся.

— Долго-то не сидите у него. Мы вас ждать будем.

— Василий Васильевич, — сказал Федосеев, — они же узнают, что у Парийского мы не были.

— Скажем — раздумали. Доктор, мол, прав, но стоит якшаться с полицейскими.

Они постояли, обождали, пока братья скрылись во мгле, и тоже вернулись. Подошли к деревянной двухэтажной казарме, и Кривошея попросил постоять у входа, а сам юркнул в тёмную пасть открытой двери, Николай Евграфович послушал, как удалялись по лестнице шаги, и почему-то подумал, что надо хорошенько запомнить, в каком часу приехали в Орехово, когда встретились с Предтеченскими, когда разошлись с ними, когда подошли вот к этой казарме. Он достал часы, открыл их, приблизился к свету, падавшему из окна, но свет оказался слишком слабым, чтобы можно было разглядеть стрелки. Николай Евграфович положил часы в кармашек и усмехнулся. А для чего же запоминать-то? Ты что, уже готовишься к допросам?