— Теперь моя очередь заключить: брильянт более привычен для нас, чем некоторые другие камни; следовательно, он слабее действует на наши глаза! Эх, мой друг! Разве вы не замечаете, что людям никогда не надоедает смеяться? Может надоесть игра, пиры, дамы, но смех — никогда! Слышали ли вы, чтобы кто-нибудь сказал: «Вот уже целую неделю, как мы смеемся. Давайте, поплачем сегодня».

— Вы все время отклоняетесь от нашей темы и приводите настолько банальные доводы, что мне стыдно за вас, — вставил Арист.

— Полюбуйтесь на этого придирчивого человека! — продолжал Геласт. — Что ж, раз вы желаете, чтобы я обсуждал комедию и смех на манер платонического философа, я согласен. Но сделайте милость — выслушайте меня. Мы больше всего ценим то удовольствие, которое больше всего соответствует нашей природе, ибо наслаждаться им — значит обретать самого себя. Но существует ли в мире вещь более подходящая нам, чем смех? Он не менее свойствен человеку, нежели разум; более того, он свойствен исключительно ему: вы не найдете животного, умеющего смеяться, хоть встречаете животных, умеющих плакать. А ну-ка, при — всей вашей чувствительности, попробуйте ронять слезы столь же крупные, как слезы умирающего оленя или слезы коня несчастного принца, чьи похороны описаны в XI песне «Энеиды» [39] . Согласитесь пока хоть с этим, а затем я предоставлю вам плакать сколько душе угодно. Вы составите компанию коню несчастного Паллапта, я же буду смеяться вместе со всеми людьми.

Вывод Геласта рассмешил трех его друзей, в том числе и Ариста, после чего последний заявил:

— Я оспариваю оба ваши положения, — второе в такой же степени, как и первое. Какого бы мнения ни придерживалась доныне школьная наука, утверждая, что смех есть исключительная способность человека, я не согласен с этим. Как можно, не зная языка животных, утверждать, что они не способны смеяться? Я считаю, что им доступны все наши чувства. Разница между ними и нами лишь в силе этих чувств и в способе их выражения. Что же касается вашего первого утверждения, то сначала надо еще доказать, что мы всегда должны стремиться к самым обычным удовольствиям, которые у нас всегда под рукой, а во-вторых, — что в обладании вещью слишком обычной, может быть, и нет никакого наслаждения. Отсюда и получается, что у Платона любовь есть дитя бедности [40] , то есть, что мы пылко влечемся лишь к вещам, которых нам недостает и в которых мы остро нуждаемся. Потому-то смех, который, по вашим словам, столь для нас привычен, на сцене доставляет удовольствие лакеям и простонародью, а слезы — людям порядочным.

— Вы заходите слишком далеко, — заметил Акант. — Я не считаю, что порядочным людям не подобает смеяться.

— Я тоже не считаю, — подхватил Арист. — Мои слова вызваны лишь желанием отплатить Геласту его же монетой. Вы знаете, как мы хохотали, читая Теренция [41] ; на пороге Итальянского театра я оставляю не только деньги, но и разум и смеюсь сколько мне влезет. Но Геласт и сам не станет отрицать, если хорошенько поразмыслит, что прекрасные трагедии доставляют нам больше наслаждения, нежели искусство комедии.

— Авторов трагедий, о которых вы говорите, следовало бы присудить к большому штрафу, — холодно заметил Геласт. — Вы идете в театр, чтобы повеселиться, и вдруг вам показывают человека, который плачет рядом с другим, а рядом с тем — третьего, и около всех троих — актрису, которая играет Андромаху, и рядом с ней — автора, — целую цепочку плачущих людей [42] , по выражению Платона. И таким путем думаете вы повеселить людей, пришедших в театр, чтобы повеселиться?

— Не говорите, что они пришли повеселиться, — вставил Арист. — Скажите лучше: чтобы развлечься. И я утверждаю, вместе с тем же Платоном, что нет развлечения, могущего сравниться с трагедией и столь же способного вести умы, куда захочет поэт. Размышляя над словами Платона, я представляю себе поэта как властелина целого народа, руководящего душами, как если бы у него был в руках волшебный жезл бога Меркурия. Я утверждаю, — добавил Арист, — что страдания других нас развлекают, то есть привлекают к себе наши умы.

— Они с приятностью привлекают к себе ваш ум, но не мой, — заметил Геласт. — По правде говоря, я нахожу, что у вас дурной вкус. Вам достаточно, чтобы ваш ум был чем-то занят. А приятными достигается это средствами или нет, — пусть даже с помощью змей Тисифоны [43] , — вам безразлично. Если воздействие трагедии на зрителя вы объясняете как своего рода волшебство, не значит ли, что воздействие комедии объясняется той же причиной? А раз природа обоих этих явлении одинакова, неужели вы будете настолько неразумны, что предпочтете первое второму?

— А разве вы сами решитесь сравнить удовольствие, доставляемое смехом, с чувством сострадания? — возразил Арист. — Сострадания, которое есть восторг, экстаз? Да и может ли быть иначе, если слезы, которые мы проливаем по причине наших собственных горестей, являются (как утверждает Гомер, хоть я и не вполне разделяю его мнение), — если слезы, говорю я, являются, по словам этого божественного поэта, своего рода сладострастием? Ведь в той песне, где у него плачут Ахилл и Приам [44] , — первый — вспоминая о Патрокле, второй — о смерти последнего своего сына, — Гомер говорит, что они упиваются скорбью, как если бы она была чем-то сладостным.