Парунька с удивлением обнаружила, что все говоренное Федором и Аннычем — совершенная правда, будто давно известная, но сейчас только всплывшая наружу. Паруньке хотелось, чтобы и другие поняли это... и опять вспомнила Федора, его убежденную речь, хорошее доброе лицо, непривычное к себе уважительное отношение. «Счастлива с ним будет Маша», — решила она.

Рассвело. Сговорившись об отъезде Федора, вышли к плетню.

— Ну, пока, — сказал он, подавая Аннычу руку.

— Пока, — ответил Анныч. — Скажи, что наберем семей десять мало-мало. На первый случай — коллектив приличный. И непременно об этом участке земли говори, который хочет оттянуть у общества Канашев... И насчет кредита.

— Жизнь положу, а Канашеву этот участок не видать. Будет он основой нашего общего дела. Как хочешь называй — товарищество, артель...

Разбухал на колокольне, стекал вниз к луговине дола и путался в конопляниках за усадами неспешный церковный звон. Звонили к утрене. Тихая прохлада бодрила Паруньку. Думы завладевали ею, и не было им конца.

Когда она вышла из огорода, то увидела, что оттуда же в отверстие плетня вылезла и просвирня Малафеиха. Она держала в руках корзинку с просвирами и перекладывала их.

«Не к добру, — подумала Парунька, — наверное, она подслушивала нас».

Малафеиха этим славилась.

— Отколь, дородная? — спросила просвирня, когда Парунька поравнялась с ней.

Парунька думала отмолчаться и пройти мимо, но Малафеиха, загородив собой и корзиной с просфорами дорогу, остановила ее.

— Демону обедню служили? — спросила она. — Опять бедняцкие гарнизации...

— Мы демонов не признаем, и обеден не служим, — ответила Парунька, обходя ее.

— Не дело, дочка, — начала Малафеиха сокрушенно, в то время как Парунька пыталась ее обойти. — Не дело, — повторила она. — Не на то мать-покойница наставляла тебя, сироту. Сироте только бог помога, а ты к нему спиной. Всему миру теперь болячкой стала. С богохульниками дружбу свела, наперекор миру хочешь... Мир — богов глас.

Она уцепилась Паруньке за подол:

— Погоди. Куда думаешь в нынешний сезон на поденку идти, голубка?

— Вот как жнитво начнется, так и уйду на поденку к богатому мужику. Тем только и кормлюсь, сама знаешь...

— Трудно, голубка, в чужих людях жить. Сама знаю, всю молодость у помещиков да у богатых мужиков в услужении прожила... Не сладко... Чужой хлеб горек.

— Что ж поделаешь. У меня ни инвентаря, ни рабочей лошади нет... И мать умерла на поденщине...

— Кабы ты от добрых людей не сторонилась, нашла бы и получше работу, — сказала таинственно Малафеиха.

— Не знаю, про что ты намекаешь.

— Сядем-ка, голубка.

Они присели на бревно подле плетня.

— Ты сама о своей душе не печешься, так добрые люди пекутся. Денно и нощно молятся о тебе И надеются, что выйдешь ты на правильную тропу. Место освободилось у нас — помощницы старосты церковного.

— Ну, так что мне до этого? — строго сказала Парунька...

— Погоди, голубынька, вникни в дело. А дело это — чистое, почетное и доходное. Ходи к обедне, продавай свечи, масло божье, украшай храм и жизнь свою сбережешь и проживешь в сытости и благости.

Все кипело в Паруньке:

— Опоздала ты, — сказала Парунька, — ведь я скоро комсомолкой буду. Ждем утверждения организации.

— И, милая! Сколько безбожников возвратилось к вере-то, не перечесть... Да не согрешишь и не спасешься. Мария Магдалина при красоте своей ужасно как беспутствовала... А призрел господь... Святого венчика удостоилась. Да мало ли примеров. Придешь к нам, так и за собой приведешь немало заблудших овец.

Парунька знала, что из хитрости своей церковники стали назначать на должности женщин, с них меньше спросу. Одна мысль, что ее, Паруньку, считали способной предать своих друзей, отречься от сокровенных помыслов — одна эта мысль приводила ее в бешенство.

— Уйди от меня, старуха, — сказала Парунька. — До какой поры вы нас учить глупостям будете? У меня от этих глупостей верная подруга погибла... Так же вот — «боже, боже», да и уморили...

Вдруг Малафеиха схватила ее за косы и начала дергать, приговаривая:

— Вот тебе за это, безбожница!.. срамница!.. Тебя на ум наставляют, добра тебе желают, а ты, неблагодарная, еще оскорбляешь старших!..

Парунька рванулась и выбила корзину с просвирами из рук Малафеихи. Просвирки полетели по дороге под аханье и крики бабы. Парунька свернула с дороги на картофельный усад и минуя народ, побежала к Дунькиному овражку. Обернувшись, увидела Малафеиху и баб около, которые проклинали Паруньку, подняв руки с троеперстием над головами:

— Будь проклята! — кричали они. — Трижды будь проклята! Сгори в геенне огненной, блудница! Анафема! Анафема!

Парунька заперла за собой сенцы и легла с думой, что вот будут теперь растрясать о ней по селу новую небывальщину.

Помимо ее воли, чем дальше, тем непереноснее становилась жизнь ее на селе, и она с облегчением припоминала, что приспела пора уходить в чужие люди — не за горами жатва.