Шрифт:
Приехали с машинами из Курилова, из Богоявления, из Сарадона, из Тепелева. Зверевские дружинники в светлых касках особенно выделялись.
На дому Василия Бадьина разбирали крышу. И когда пожарные отколотили одну сторону, а пламя с ближайших домов прояснило глубь хмурого чердака, — народ увидел Марью, лежащую в обмороке. Возле лежала веревка с петлей на конце.
Ее вынесли. Бадьин приостановил работу пожарных и отдал дом на съедение огню.
Возбужденная толпа гудела; искала зачинщиков пожара. Слышались выкрики:
— Найти надо!
Бадьин, стоя на дороге, говорил надрывно и скрипуче:
— Мужики! Терпенья нету! Дочь отняли, хату спалили, а кто?
В обнаженных ларях клети занималась огнем янтарная пшеница. В горнице тлели одежды. Василий Бадьин суетился около огня, подбирал и складывал в кучу ненужный хлам. Семен, оставив свою горницу на произвол судьбы, отстаивал от огня соседский дом. Все смелее и смелее выкликались имена предполагаемых поджигателей... Всяк называл того, на кого был зол. Чаще других слышались: «Парунька! Шарипа! Семен!» Считали, что Семен мстил отцу, а Парунька была зла на Бобонина.
— Берите колья! — вдруг закричали мужики. — Берите колья да расправимся с поджигателями, пока суть да дело...
И некоторые обиженные в эту ночь вооружились топорами и кольями.
Раздалось в темноте:
— Только мокренько будет... Дорбалызну. Никто мне не указ. Экая шельма! Потаскуха!
— Комса! Сами они крупа крупой, а нам, старикам, жить не дают... Супротивная сила.
— Сватажились... Организации... коперации... Божьего пути не хотят...
Невообразимая орда людей затопила проулок, и понеслась в угон. За кем? Того и сама не знала.
Глава десятая
Парунька отобрала одежду, завязала ее в узел, а остальное оставила на сохранение Наташкиной матери. Когда она, придя к себе в пустую и темную избу, торопливо обулась в лапти — дом Бадьиных уже обнимался куревом.
Отдаленный прибой людских голосов несмолкаемо тревожил слух. Через стекла рам видна заполненная народом околица, освещенная фонарями. Мимо окон мелькали фигуры людей, лохмато-неуклюжие.
— Подожгу избу свою и убегу от проклятых мест навеки. — думала Парунька. — Пущай сгибну, но чтоб не на глазах супостатов немытовских.
Она пошарила рукой на лавке, нащупала коробок со спичками. Перетащив узлы в сени, повыдергала из стен солому и сложила кучей в углу. Чиркнув спичкой, растревожила тени: соломинки сгибались в судороге огненных языков, убывая в золу.
Неясное бормотание, то задерживаясь, то прорываясь, торопливо бежало к дому. Отдавалось в воздухе дружное шлепанье босых ног и разгоряченное сопение.
Толстым колом Парунька приперла сенную дверь и стала за ней, не дыша. Шум прекратился, за дверью остановилась толпа людей.
Кто-то спросил сурово:
— Дома, что ли? Эй! — и последовало нехорошее слово. Парунька молчала.
В дверь бухнули — сенцы задрожали, и тот же голос произнес:
— Не уйдет, коли тут. Налегай. Фома, плечом. Заскрипела дверь, звякнула щеколда.
— Никак огонь там... Неужто подожгла и сбежала?
Огонь нежно обнимался с пучками соломы, торчащими в углу, дым едуче полз в горло.
Парунька косынкой сгоняла пламя с угла, не понимая, зачем это делает.
Она вошла в избу, бросилась к окну и встретилась глазами с бородатой черной образиной.
Мужик пытался распознать сквозь стекло, кто в хате. Вдруг он отскочил от окна и закричал громко и радостно:
— Тут! Честное слово. К печке жмется... Колоти, Филя, стекла! Живьем возьмем ее!
Дрызнули стекла, осколки со звоном летели в темную глубь хаты. В дыру расколоченной рамы протолкнулся сначала стяжок [73] , пощупал темноту, потом комом свалился на пол человек и отбежал к печи. За ним лезли другие.
«Теперь кончина!» — подумалось Паруньке.
73
Стяжок — деревянный брус.
Она выскочила в сени, захлопнула дверь в избу и приставила к скобе корыто.
— Заставилась, братцы! — услышала она крики из избы.
— Топором придется!
— Тащите топор!
Парунька приставила старую кадку в угол, вспрыгнула на нее и рукой уцепилась за прутья повети. Поветь была соломенная, гнилая от дождей и времени. Пальцами стала разрывать солому повети, обливаясь дождем едучей пыли. В носу щекотало, в горло налезала пахучая грязь. Приостанавливая движение уставшей руки, она тихонько сплевывала на пол и затем начинала работу вновь. Наконец рука просунулась наружу.