— Чудно у вас тут, брат, — негромко выговорил денщик. — Не по-людски…

Конвойный тяжело вздохнул и отвернулся. А жандарм увидел шашку и револьвер у моего молодого кучера. Глаза поручика вылезли от удивления.

— Это же… Ваше превосходительство! Простите великодушно, Ваше превосходительство! Но оружие следует оставить здесь. Ваше превосходительство.

— Пишите опись, — легко согласился я. — Стану уезжать, сверим.

Розовощекий жандарм и вовсе покраснел как вареный рак. Я только что прилюдно усомнился в его честности. А, следовательно — нанес оскорбление чести.

— Я…

— Что ты, любезный? — почти ласково поинтересовался я. Герман уже бился в ярости изнутри в череп, требуя выпустить его гнев наружу. В глазах темнело. Я поймал себя на том, что с вожделением посматриваю на рифленую рукоятку Адамса у Артемки за поясом.

— Вам, Ваше превосходительство, вот в эти двери, — спас положение конвойный. — А казачек ваш покуда у нас в гостях побудет.

Огромная, в два моих роста, створка уже была услужливо распахнута. Гера выл, что нужно еще задержаться, чтоб непременно сунуть в морду кулаком этому обнаглевшему жандармскому поручику. Но я все-таки опаздывал к назначенному времени. Поэтому — вошел.

Огромная, словно уходящая в небо, лестница с узкой красной ковровой дорожкой посередине. Какой-то человек в расшитой ливрее забрал у меня пальто с шапкой. Другой, точно такой же — саквояж и тубу с картами. Третий близнец предложил проводить. Я даже ответить не успел — он уже чуть слышно шелестел впереди подбитыми войлоком тапочками. Мои шаги — блестящие английские туфли с жесткими каблуками — просто громом гремели в наполненных эхом залах. Все двери были открыты, и треск каблуков по причудливым, матовым от натирания воском, паркетам прыгал в очередное помещение вперед меня.

Лепнина. Золочение. Барельефы и картины. Статуи. Много, как в музее. Целые кусты цветущих роз в огромных кадках. Разлапистые тропические пальмы. Ковры и изящная мебель. Множество фарфоровых, бронзовых, серебряных, малахитовых, золоченых безделушек. Фотографии в рамках из ценных пород дерева. Тяжелые портьеры с кистями. Огромные, полные блеска, комнаты. Великолепные залы, в которых невозможно жить из-за постоянного сквозняка. И, наконец, как стакан многогранная, двухэтажная, целиком обшитая деревянными панелями, библиотека.

Первым бросился в глаза стоящий точно в центре восьмигранника круглый стол, заставленный разнокалиберными бутылками и бокалами. Большая корзина с фруктами смотрелась в этом натюрморте явно лишней, как античная статуя в притоне. И тут я был вынужден согласиться с саркастичным Германом — зря тащил с собой бумаги. Никому-то они тут не интересны.

Потом только отыскал глазами цесаревича. Он, обложенный подушками, полулежал на небольшом диванчике. Рядом, в пределах досягаемости его рук, на столике, который сто лет спустя назвали бы журнальным, среди наполовину полных фужеров с кроваво-красным вином, вазочки с конфетами, разряженного револьвера, нескольких игральных карт и фотографий, валялось несколько официального вида бумаг.

К столику был прислонен видимый мне в пол-оборота парадный портрет красивой девушки с короной на голове.

Сам Никса, обычно подтянутый и по-английски элегантный, теперь был в неряшливо расстегнутом мундире, и с красными винными пятнами на снежно-белой рубашке. В половине пятого дня он был пьян. За спиной Никсы, наполовину скрытый спинкой дивана, притаился огромный Александр, второй сын Императора.

— Ваши Императорские Высочества, — поклонился я чуть глубже обычного. Изо всех сил старался не показать своего разочарования, и поспешно отвернулся, стрельнув глазами по остальным обитателям библиотеки. — Господа. Здравствуйте.

— А! Герман Густавович, — глаза Николая блестели, но речь еще не стала заторможенной. Похоже, пить они только начинали. — Садитесь, где понравится. У нас сейчас без чинов.

— Вот, господа, — привалившегося спиной к подлокотнику дивана, сидящего прямо на полу ногами к камину, князя Мещерского от входа было плохо видно. — Извольте видеть этого странного господина. В нем совершенно нет верноподданнического подобострастия! Он разговаривает с нашим Никсой, как… Как…

— Как ты, Вово, — хихикнул цесаревич. — В точности, как ты! Оттого ты и злишься по-детски, что считаешь себя единственным моим другом.

— Николя, — по-французски, капризно обратилась к Николаю некрасивая, с лошадиным лицом и глазами навыкат, девушка лет двадцати. — Ты не представишь нам своего гостя?

— О, милая Мари, — на идеальном — не придраться — парижском, согласился тот. — Это господин Лерхе, Герман Густавович. Губернатор из Сибири. Вы, должно быть уже слышали о нем…

— Вы берите там, — Николай махнул рукой на круглый стол, — Бокал. Налейте себе. Станете чокаться со всеми, а я стану вас пугать их титулованием. Начнем, пожалуй, по кругу…