– Все они служили, – скривилась супруга, – теперь вот сатане прислуживают.

– Мы не из таких, – неожиданно выпрямилась Танюша и строго посмотрела на хозяйку. – Добро помним. Знаю, как папенька Федора Павловича батюшку мово от каторги спас, так бы и не народилась я.

– Послушай! – спохватился Федор Павлович, увидев округлившийся животик Татьяны. – Ты, никак, на сносях?

– Так и есть, батюшка, – зарделась Татьяна. – К осени сподобимся. Вот вдвоем будем за вашим добром присматривать…

– А кто отец-то? – вконец растерялся Федор Павлович.

– Да есть один. – Она вдруг стушевалась и снова принялась тереть доски…

Уже рассвело, когда Татьяна закончила прибираться. Солнце бесцветным апельсином застыло в сером от печной копоти небе. Когда метель вдруг, словно выдохнувшись, враз стихла, Федор Павлович вышел в зал и с торжественным видом оглядел все свое семейство, собравшееся здесь перед дальней дорогой. Прасковья Ивановна, в длинной, до пола, шубе, перемотанная шалями, прижимала к себе стоявшего у ее ног Коленьку. В коридоре, у выхода, рядом с нагромождением узлов, перетянутых бечевкой чемоданов и коробок, переминался с ноги на ногу дворник, который без всякого корыстного умысла взялся помочь спустить багаж до извозчика.

– Ну, что, с Богом? – сказал Федор Павлович, пытаясь говорить бодро, но дрожь в голосе выдавала его волнение. Видать, уже предчувствие недоброе было.

По лестнице спустились молча. Усадив семейство и дождавшись, когда уложат багаж, Федор Павлович обернулся последний раз к дому и перекрестил его.

До отхода поезда оставался час с небольшим. Поскрипывая копытами по снегу, покрытая кучерявым узором инея лошадь резво тащила санки по заиндевелому городу. Тоскливым и грустным взглядом окон дома провожали очередную семью русских эмигрантов.

«Вот и все, – размышлял, глядя на широкую спину кучера в теплом тулупе, Федор Павлович. – Может, и не придется увидеть мне до смерти этих заснеженных улиц, услышать скрипа полозьев по снегу. Как оно все повернуло!»

Сзади гремела резиновыми колесами повозка, запряженная ломовой лошадью. Ее пришлось брать специально под багаж, они втроем и так с трудом уместились в санках.

Федор Павлович посмотрел на сидевшего между ним и женой мальца, заботливо прикрыл его меховым пологом. Николай вздрогнул и открыл глаза.

– Что, не привыкши рано вставать? – насмешливо спросил Федор Павлович, пытаясь, слегка понизив голос, скрыть тоску.

– Зябко, папаня, – по-взрослому вздохнул мальчуган.

– Рано выехали, – проворчала Прасковья Ивановна.

Вдруг впереди послышался крик, и почти сразу за ним выстрел.

– Тпр-рру! – натянул вожжи извозчик. Лошадь встала. Сзади фыркнула груженная багажом кобыла, и донеслись бранные слова извозчика. Прасковья Ивановна прижала мальчишку к себе и прикрыла муфтой его ухо, чтобы не слышал, как мужики бранятся…

Снова прогремели два выстрела. Раздались голоса и топот ног бегущих людей. Кучер заволновался, развернулся на сиденье и потянул повязанный на самой груди кушак:

– Вертаться, барин, надобно!

– Чего уж там, небось пьяные большевики балагурят! – нарочито бодро ответил Федор Павлович.

Неожиданно кучер отшатнулся, словно перед его лицом пролетело что-то невидимое, и стал вылезать из санок.

– Ты куда собрался, братец?

– Стой! – раздался зычный окрик, и рядом с санками возник огромного роста человек. Он был без головного убора и в распахнутом полушубке. Глаза злые, волосы растрепанные.

– Что происходит? – пропищала Прасковья Ивановна.

– Освободи сани! – прохрипел мужчина.

– Да как же можно?! – начал было возмущаться Федор Павлович, как мужчина сунул ему в лицо ствол нагана. В нос ударил резкий кислый запах сгоревшего пороха.

– Именем революции! – крикнул кто-то сбоку.

– Живее, гнида буржуйская! – вопил громила. – Раненого нам надо до лазарета свезти!

– Чего ты этой морде буржуйской объясняешь? – раздался другой голос, сзади возник еще один мужчина. Он был, в отличие от здоровяка, в кожаной куртке и фуражке и тоже держал в руке пистолет. – Что стряслось, Егор Кузьмич?

– Буржуйская морда супротив меня прет! – завыл, обдав запахом перегара, гнилых зубов и табака, громила.

– Господи Иисусе! – прижала к себе Коленьку Прасковья Ивановна.

Неожиданно громила вытянул над головой руку с наганом и выстрелил вверх:

– Доколе ждать буду?! Живо!

– А-аа! – закричал сын.

Прасковья Ивановна попыталась встать на ноги, но полог не дал этого сделать, и она упала.

– Шутки шутить вздумала?! – взревел, окончательно выйдя из себя, громила, которого назвали Егором Кузьмичом, и бросился вокруг саней. Через мгновенье возникнув со стороны, где сидела Прасковья Ивановна, он грубо взял ее за грудки и поволок прочь.