Шрифт:
— Мне видеть не доводилось, — отвечает Максим. — Говорят, в разных обличьях показывается: кому — молодой девкой, кому — старухой, а кому — глазастым филином. Глаза у филина, сказывают, как угли горят, на ушах — звездочки, клюв на серп походит, а голос человеческий. А моему дедушке ветряной мельницей показалась. Шесть ден старик проплавал, чуть с голоду не решился. Увидит мельницу — проламывается напрямик, а там — один камыш. Мельница — с другой стороны крыльями машет. Да он у Малого Чана к берегу прибился…
— И трезвый был?..
— Ну, вот вы смеетесь…
— А ты неужели веришь в такую чепуху?
— Да сам не знаю. От стариков привычку перенял… — говорит Максим Григорьевич. — Тут и без нее в два счета заплутаешься — камыш да небо.
— В этом и дело — ориентиров нет.
— Правильно. А все-таки, ребятушки, поминать ее не надо. Ну ее к бесу…
Лодки останавливаются у помоста из жердей.
В убогой хижине мы на камнях разводим костер.
Тимофей открывает банки с рыбными консервами…
Бывают минуты, которые навсегда остаются в памяти четкими гравюрами.
Такой гравюрой стоит передо мной пестрый чановский день. Над головами висят светлосерые громады облаков. В причудливые просветы видно голубое небо. На севере, над медной безбрежностью камышей громоздятся черные тучи. Над просторами стоит величественное спокойствие. Переломится тонкий камышевый стебель, и то слышно. После сытного обеда спят обитатели вод. Лишь изредка недалеко от свайной избушки жалобно стонет черная гагара, будто жалуется, что не дано ей подниматься высоко в поднебесье.
Мы сидим у костра.
Издалека доносится нежная музыка. Все слышнее и слышнее. Кажется, что где-то в стороне от избушки по камышам проходит оркестр. Ясно слышен звон тонких-тонких серебряных дисков.
Ефим выскакивает на помост с ружьем в руках, а за ним и мы. На минуту все замираем. Над камышами, на черном фоне туч проплывает стая лебедей. Они идут цепочкой. Мы стоим, очарованные красотою птичьего полета; любуемся мерными изящными взмахами мощных крыльев, гордо вытянутыми головами.
Птицы спокойно разговаривают между собою:
— Кув, кув…
— Кув, кув…
В их музыкальных голосах слышится легкая грусть. На своем птичьем языке они прощаются с озером, с буйными камышами. Прощаются до будущей весны.
Мне вспоминается, что казахи, любящие степь с ее голубыми глазами вод, так же нежно прощаются с озерами:
— Кош, куль… [7]
Два слова слились в одно географическое имя. Недалеко от озера Чаны стоит деревня Татарский Кошкуль. А на великой Сибирской магистрали, в Барабинских степях, есть станция Кошкуль.
7
Прощай, озеро.
Прощай, озеро. Сегодня мы последний день живем в свайной избушке. Завтра ступим на твердую землю и оглянемся на твои просторы.
Я провожаю глазами лебедей. Все тише и грустнее их разговор. Так же мягко и постепенно исчезают прекрасные звуки птичьего оркестра, как возникли они несколько минут тому назад.
Мы останавливаемся на ночлег на месте охоты. Лодки затаскиваем в камыш. В носах лодок лежит наша добыча — шилохвостые, чирки, соксуны, гогольки.
Чтобы не поджечь камыш, мы разводим костер в котле. Над котлом держим второй котел, — в нем варится уха из чебаков.
После ужина ножами режем камыш и в лодках стелем себе постели. Мягко спать на мелком камыше. Над головами задумчиво мерцают звезды. Где-то неподалеку от нас с шумом падает на воду пара кряковых.
Туманное утро. Я стою в камышах, на стрелке между большим плесом и Речкой. У противоположной стены камышей чернеют лысухи. До меня доносится их противный стон. Иногда туман рассеивается, но и тогда нигде не видно ни одной утки. Это незнакомый рыбак распугал их. Он все утро пел противную «Могилу».
Лодка рыбака показывается из-за камышей. Он плывет прямо на лысух. Они сначала стараются уплыть от него, а потом одна за одной бьют крыльями о воду, чтобы подняться на воздух. Они долго как бы бегут по воде — отталкиваются ногами и крыльями — и никак не могут поднять свои тяжелые зады. Только на средине плеса лысухи отрываются от воды, летят низко и тяжело.
Максим Григорьевич советовал нам пойти на Лебяжье озеро, расположенное рядом с Речкой и большим плесом, и там бить лысух.
— Вы можете их там в один день всех перестрелять: им деваться некуда. Днем на плесо они не полетят, — говорил он. — У меня однажды начальник милиции был, так за день на Лебяжьем настрелял лысух полный мешок.