Соболев закашлялся, потом зевнул и сказал устало:

— Ну, вы, ребята, держите ушки на макушке, не спите, а мне, старику, и подремать малость не грех.

Замолк голос Соболева, и тогда стал слышен тихий рассказ одного из позднеевских гренадеров:

— У старой-то барыни нашей было восемь кошек любимых. Берегла их, словно детей родных. К каждой приставила для ухода по сенной девушке. А ежели что неладное случится с кошками теми, девушек нещадно драли на конюшне. И каждый вечер ключница барская давала девушкам наставление строгое: «Кошек-то смотрите, по ночам не спите, огонь потушите, зевать не смейте, от кошек никуда не отлучайтесь, пустого не болтайте, барыню не тревожьте!» И что ж вы думаете? Раз как-то одна из девушек заснула, а кошка, за которой она смотрела, пробралась в опочивальню, прыгнула на грудь барыне, потревожила сон ее, напугала. А наутро и кошку виновную, а с нею и девку, что недосмотрела, барыня приказала отправить из имения пензенского в ссылку далекую, навечную, за Волгу, к черемисам, где у барыни было лишь семь дворов мужичьих на болоте топком…

Наступило молчание, а потом кто-то полусонным голосом сказал:

— Ты о кошках баешь, а мне щенки вспомянулись… Как шли мы сюда походным порядком от самого Орла, — и чего только не навидались в деревеньках! К примеру, сам видел, как в имении господ Синягиных крепостные бабы грудью своей борзых щенят по приказу барина вскармливали, а для своих ребят молока у тех молодаек не хватало: кричат детишки в люльках, аж посинеют… Вот дела-то какие… А ведь господа тоже, чай, такими же голыми на свет родятся, как и наш брат…

И снова все замолкло.

Позднеев вздохнул, подумав: «Надолго ли здесь, на юге, останусь в царской опале? Боюсь, что так… Вот разве Суворов выручит. Закадычным другом моего отца был он некогда. Но ведь Суворова за резкий язык и прямой характер не жалуют придворные вельможи. Приближенные к государыне — сущие тираны, по произволу попирающие законы, творящие лихо беззащитным. А ведь и мне фортуна улыбалась бы, ежели б смирил я свой нрав…»

И вспомнилось Позднееву последнее дежурство его, офицера лейб-гвардии конно-гренадерского полка, на балу в царском дворце.

Величественная, широкая лестница, устланная малиновым бархатным ковром. Длинный коридор, в котором в больших зеленых кадках расставлены пальмы, лимонные и померанцевые деревья. Придворные слуги в серебристых париках, в красных ливреях, обшитых золотым позументом, в жилетах алого сукна, в черных плисовых коротких шароварах, в шелковых белых чулках и лакированных, с серебряными пряжками, туфлях.

Вперемежку с ними, через одного, выстроились егери придворного ведомства в светло-зеленых с золотыми галунами одеяниях, в высоких лакированных сапогах с позолоченными шпорами. У каждого на черной ременной перевязи — охотничий нож и рог, украшенный серебром, в правой руке высокие, остроконечные, наподобие средневековых, шляпы зеленого бархата с зелеными петушиными гребнями.

А далее — два стройных ряда скороходов в красных треуголках с золотым орлом спереди и с плюмажем из черных страусовых перьев. Во дворце, даже в присутствии особ царской семьи, обязаны они не снимать своих треуголок с голов. Одеты они в серебристые узкие колеты, на плечах — короткие плащи черного бархата, на ногах — узкие, в обтяжку, штаны, тоже серебристого цвета, легкие сафьяновые туфли без каблуков.

Эти шпалеры раззолоченной челяди стояли до самого входа в парадный зал, освещенный огромными люстрами. Зал украшали колонны розового мрамора, обвитые бронзовыми зелеными миртами и лаврами. Вокруг зала — гостиные. У входа в каждую из них — часовые огромного роста: с одной стороны — затянутый в темно-зеленый мундир гренадер из дворцовой роты, а с другой — негр в широком восточном одеянии, в белоснежной чалме.

Из обитой голубым штофом гостиной государыни показались два камергера в мундирах, расшитых золотыми ветками, и трижды громко ударили по паркету концами своих жезлов. Все затихли и устремили взоры к двери гостиной. В зал вошла государыня в пышном белом платье, усеянном золотыми бабочками; каждая из них сияла бриллиантами и рубинами. На голове царицы сверкала переливчатым блеском бриллиантовая диадема, на шее — ожерелье из крупных алмазов.

И вот теперь Позднееву, лежащему на возу, представлялась длинная дорога, которой следовал он из блистательного Петербурга в эти глухие степи. Перед ним развернулись широкие шляхи, узкие проселочные дороги, расстилалась убогая, сирая крепостная Русь, нищие деревеньки с соломенными крышами — и горделиво возвышающиеся помещичьи дома с белыми колоннами фронтонов. Всплыли в памяти картины, лютости барской, о которой слышал он от многих, да и сам свидетелем был в молодости, посещая соседние имения.

«…Нет, не жалею, правильно поступил я, отпустив своих крепостных на волю. Что бы ни ждало меня впереди, совесть моя чиста. Вот только Алеша, чудак, никак не захотел получить вольную. И то, ведь недаром с детства при мне неотлучно…»

Не было еще полуночи, как в темноте со стороны неприятеля послышались шумы и шорохи. Позднеев приказал готовиться к отражению приступа. Прошло еще несколько минут, и земля содрогнулась от яростного топота коней татарско-ногайской орды. Снова загрохотала перестрелка, закипели жаркие схватки. Сизоватый пороховой дым заволок весь лагерь.

Бледный, с растрепанными темными волосами, с горящими синими глазами бегал по лагерю Позднеев, отдавая приказания, и нередко сам вскакивал на возы и принимал участие в отражении натиска. Алеша, заряжавший пистолеты Позднеева, тщетно уговаривал своего барина:

— Анатолий Михайлович, да не кидайтесь вы в эту бучу. Ваше дело командирское: стойте себе да отдавайте приказы. Ведь не мальчишка же вы, чай, четверть века вам уже минуло.

И эта неистовая атака была отражена. Но убитых и раненых среди отряда было уже почти что третья часть всего состава.