– Вот тебе за послушание! – Государь дал попу ефимок. – Отец мой, святейший патриарх Никон, уж почти год как объявил о трехперстном сложении, а многим в одно ухо влетело, в другое вылетело. Святейший-то как прочитал в греческих книгах, что всякая новина в церковных обрядах – ересь и что двуперстие – это и есть новина, пришел в страшное смятение. Не мог он стоять во главе матери нашей церкви, в которой всякий верующий – отступник! Но вот ведь дивное дело! Сказано – тремя, тремя креститесь! Не слушают. Кто говорит – привычка, кто – из упрямства, а иным – все авось да небось!

Охота в карачаровской роще была добыточнатая и утешительная. Государь остался доволен. Ночевать он поехал в Покровское, пригласив к себе братьев Одоевских.

Еще по дороге Алексей Михайлович сказал Михаилу:

– Что-то ты бледен.

– От радости, государь! – признался Михаил. – Все ведь переживаешь. А вдруг зайцы возьмут да и прыснут все в другой лес. Мы с царем приедем, а их след простыл. Глупые страхи, да ведь не каждый день к тебе царь в гости ездит.

– Мне славно у вас было, – улыбнулся Алексей Михайлович. – Душою отдохнул. У царя ведь забот полон рот.

За ужином в Покровском Михаил сидел, к еде не притрагиваясь.

– Что с тобой? – забеспокоился Алексей Михайлович.

– Прости, великий государь. Голова болит. Аж лопается от боли.

– И не скажешь! Поди ляг.

Михаила увели.

После обеда государь навестил его. Молодой человек огнем горел.

Алексей Михайлович послал в Кремль за врачом, но гонцы со двора еще не уехали, когда князь Михаил Никитич Одоевский, старший сын Никиты Ивановича, вдруг разом ослаб и испустил дух.

Алексей Михайлович, пораженный такой внезапной гибелью совсем еще юного человека, ушел на ночь в церковь, молился до заутрени и заутреню отстоял.

Тревога поселилась в душе царя. Ему уже скоро двадцать пять, а наследника все нет. Первенца Бог взял младенцем, а там все девки пошли. Царица, правда, на сносях… Наследник нужен. Впереди война.

– Господи, помилуй! – молился царь. – Господи, помилуй нас, грешных!

И ничего не просил у Бога. Богу желания людей ведомы.

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова Рождественский пост проводила в своей деревеньке близ женского монастыря. И монахиням, которые кормились подаянием боярыни, и крестьянкам Федосья Прокопьевна нашла дело благое и нужное: шили тегиляи. Тегиляй – одежда и броня для воинства из крестьян и холопов. Обыкновенная простеганная сермяга, подбитая пенькой, с бляхами.

Под мастерскую заняли самое большое помещение в округе – монастырскую трапезную.

Приехавшая навестить сестру Евдокия Прокопьевна Урусова нашла Федосью как раз в этой трапезной. Федосья пришивала бляхи на тегиляй.

– Потрудись и ты с нами, княгиня! – троекратно поцеловав сестру, предложила Морозова.

Евдокия села на скамейку, сидела, глаз не поднимая.

– Случилось, что ли, чего?

– Случилось, – кивнула головой Евдокия.

– Так что же томишь меня, говори!

– Михайло Одоевский в единочасье скончался.

Федосья продолжала работу, но игла в руках ее двигалась все быстрей и быстрей, а глаза свинцово тяжелели, и тяжести в них все прибывало.

– Федосья! – шепнула Евдокия.

Федосья Прокопьевна отложила работу, встала, пошла из трапезной.

Княгиня поспешила за ней, но Федосья остановила ее:

– Ты потрудись за меня и за себя. Я – в келейку.

У Федосьи Прокопьевны была в монастыре своя келья. Отшельническая. Три стены голые, а во всю восточную – икона Владимирской Богоматери. Икона добрая, тихая.

Плакала Федосья Прокопьевна, как малая девочка. Только слезы-то были не детские – грешницей себя чаяла, погубительницей. Может, оттого и прибрал Господь ни перед кем не виновного человека, что возжелала его аж до немочи мерзкая баба, мужняя жена, возжелала тайно, в помыслах, но у Бога дела и помыслы неразличимы. О помыслы! Погубители души!

Ни молитва, ни слезы не облегчали сердца. Федосья Прокопьевна металась по келье, словно залетевший в избу воробушек. Разве что о стенки не билась…

Встала Федосья на колени перед иконой, осенила грудь крестом и не словами – всей плотью и всем духом, пребывающим в ней, поклялась:

– Господи! Пощади меня ради сына моего! Придет время – я себя не пощажу ради истины твоей.

Из кельи вышла – пение! Крестьянки в трапезной пели, не церковное – мирское: