Денег, оставшихся после уплаты за квартиру, было слишком мало, чтобы по-прежнему вести их бедное хозяйство. Да будет мне позволено опустить описание душераздирающих подробностей этой отвратительной нищеты…

Все средства были исчерпаны. Марианина больше не могла смотреть на высохшее лицо своего старого отца, отныне смиренно уступавшего ей во всем; его угрюмое молчание, казалось, было предугадано бессмертным автором «Возвращения Секста» [20] . Марианина выбрала смерть.

Жюли не было дома: таясь от своей горделивой хозяйки, она отправилась к друзьям, чтобы занять немного денег.

В последний раз оглядев голые стены, где она оставляла отца, Марианина, почтительно поклонившись, поцеловала его и ночью покинула свое жилище, более походившее на преждевременную могилу. Она вышла, тихо закрыв за собой дверь.

— Она уходит, а я, между прочим, голоден!.. — воскликнул старик безумным голосом.

— Я здесь, отец, — откликнулась Марианина, возвращаясь.

Верино встал; горьким, блуждающим взором смотрел он на дочь и, схватив ее за руку, сильно сжал ее.

— Останься, дочь моя! Моя дорогая дочь!.. — воскликнул он диким голосом.

— Нет! — отвечала Марианина.

Старик, продолжая с невероятной силой сдавливать ей руку, внезапно почувствовал свое родительское достоинство оскорбленным и деспотическим жестом указал дочери на дверь.

Марианина с криком выбежала на улицу: «Вот он, последний удар жестокой судьбы! Ах, Марианина, тебе действительно осталось только умереть!..»

Отягощенная сумрачными мыслями, девушка шла медленно, не замечая, куда идет; полностью поглощенная печальными думами, она добралась до решетки Люксембургского сада. В этот поздний час ворота сада уже были заперты.

— Но ведь прежде чем злобно взглянуть на меня, прежде чем в порыве ненависти вскинуть свою старческую руку, разве он не улыбался мне?.. — пыталась она утешить себя. — Разве слабый голос его не назвал меня «его дорогой дочерью»?.. Увы, это так! Но как мне прокормить его?.. О, мой бедный отец! Мой нежный отец! Что скажешь ты, когда к тебе придут и объявят: «Марианина мертва!»

Девушка добралась до площади Обсерватории. Она шла, глядя сухими глазами на ночное светило, сверкавшее чистым и ярким светом, несмотря на толпившиеся вокруг него плотные черные облака. Казалось, нежный лунный свет борется с воздушными великанами, и очертания облаков серебрились от его лучей.

— Ах, я наверняка не сумею проникнуть в эту калитку… — в отчаянии причитала Марианина.

— Кто идет?.. — окликнул ее сторож; он услышал чей-то голос и заметил, как темная фигура яростно пытается открыть калитку.

— Все против меня, даже сама природа! Все двери для меня закрыты! — продолжила она со стоном.

— Кто идет? — еще раз крикнул страж сада, делая шаг назад.

— Роковая решетка, значит, мне придется идти кругом, чтобы дойти до реки!

— Кто идет? — Вскинув ружье, сторож прицелился; палец его в поисках курка едва не удовлетворил нетерпение Марианины и не заставил ее покинуть мир живущих. Внезапно раскатистый голос, исходивший, казалось, из-под самой Обсерватории, воскликнул:

— Гражданин!

Это слово заставило охранника похолодеть от ужаса.

В то же время какой-то человек огромного роста, схватив Марианину, одним махом перенес ее на другую сторону улицы. Девушка более не принадлежала этому миру… она позволила себя унести. Гигантский старик поторопился сесть на камень, такой же холодный, как и чело прекрасной Марианины: он был удивительно похож на орла или кондора, который, схватив на равнине добычу, уносит ее на вершину пустынной скалы, где, полумертвую от страха, выпускает из своих когтистых лап… Бедная маленькая овечка дрожит от страха…

Мы покинули Марианину в ту минуту, когда исполинского роста старец усадил ее на камень.