Наскоро заморив червячка, Мурад-ага взгромоздился на ишака и, ещё раз наказав Берды смотреть в оба, тронулся в путь. Вскоре после его отъезда пришёл Эсен, ведя за собой па опояске понурую овцу.

Парни поздоровались. Подсев к костру, Эсен пошутил:.

— Ну и напугал ты нас, Берды. Я уже подумал: его, наверно, зем-зем проглотил… Как там твоя Узук-джан поживает? Досыта нагляделся на нёс? Я, понимаешь, сам было собрался в аул, да подумал: пусть лучше Берды сходит, а то ещё замахнет без своей ненаглядной, как саженец без полива. Как я один с отарой управляться стану?

Говоря, Эсен опасливо косился на Берды, готовый в любую секунду к защите. Они были друзьями, но даже другу не спускал Берды шуток, особенно если они касались Узук.

На этот раз слова Эсена его совсем не задели. Он пошевелил палкой угли костра, негромко сказал:

— Что-то смутно у меня на душе, дорогой Эсен. Сухан Скупой Мурада-ага вызвал в село. Зачем вызвал? В ауле слухи какие-то ходят. Никто ничего толком не знает, а чувствую, что неладное готовится… Узук один раз всего видел издали. Печальная такая, идёт — в землю смотрит. У меня сердце кровью облилось. Хотелось поговорить с ней, да случая удобного не сумел найти… Почему она печальная?

…По глухой пустыне едет на своём ишачке Мурад-ага. Тьма и тишина обложили всю землю, и бесприютно, зябко на ней маленькому одинокому человеку. Он да мысли его — больше никого во всей подлунной…

А какие только мысли не приходили в голову Мурада-ага! Какие только догадки не строил он! Может, несчастье какое случилось дома? Но тогда Берды знал бы хоть приблизительно. Может, оговорили его перед баем? А что могли сказать, если он двадцать лет безупречно и безропотно служит Сухану Скупому? Его стараниями тучнела и умножалась хозяйская отара, он берёг и выхаживал самых слабых ягнят и никогда не просил лишнего, довольствуясь тем, что давал сам хозяин. Зачем же он так срочно понадобился баю?

«Дай бог, чтобы всё хорошо было», — думает Мурад-ага и подгоняет ишака. Но тот не торопится, равномерно перебирая ногами вязкий песок, и звук его шагов похож на звук, который издаёт тесто, когда его месят женщины. Лишь иногда, выбираясь на твёрдую пролысинку такыра, ишачок трусит быстрее, чётко цокая копытцами по закаменевшему лёссу. Но кончается такыр — снова ночь огромной чёрной пастью глотает звуки, как кобра полевую мышь.

Долог путь, вымощенный тревогой. Мимо высоких барханов, сквозь неприветливые заросли саксаула, мимо зверино затаившихся кустов черкеза и селина, понуро, как пленник, едет Мурад-ага — пленник дум и ожиданья. Вверху бредёт па запад звёздное овечье стадо, бредёт за горизонт, в свой небесный загон. А на востоке возникают всё новые и новые точки, и кажется — нет им числа и предела. Но — это только кажется. Беспредельны лишь человеческие невзгоды. Вот загорелась над горизонтом Зохре, предвестница утра, — и за нею уже нет звёзд; как строгий чабан, она подгоняет отставших, торопит их на покой. Юркой ящерицей зашуршал в кустах свежий предутренний ветерок, небо зарозовело.

Целый день, почти не отдыхая, ехал Мурад-ага. И только к вечеру зачернели на закатном горизонте кибитки аула. Путь подходил к концу, а сумятица в душе Мурада-ага всё усиливалась. Он напрягал слух, но не мог уловить звонкие удары ткацкого гребня Узук — а они слышны издалека. Что же случилось? Почему дочь не работает? Нет, постой, гребень стучит, но стучит редко, вяло, бессильно. Мураду-ага стало совсем не по себе.

Узук первая заметила отца. Она выбежала из своей мазанки ему навстречу, почтительно поздоровалась:

— Благополучно ли доехал, папа?

Мурад-ага бросил на неё пытливый взгляд — ох, красавицей выросла дочка, храни её аллах! — опёрся обеими руками на перекинутую поперёк седла палку и слез с ишака, покачнувшись на онемевших от долгой езды ногах.

— Приехал вот, доченька, слава богу.

Откуда-то из-за кибитки выскочил Дурды.

— Отец приехал!.. Здравствуй, папа!.. — и ткнулся с разбега в грудь отца.

Мурад-ага обнял сына, похлопал его по плечам, погладил по голове. Да, и сын тоже вырос, скоро с отцом в росте сравняется. Ходишь вот по пескам за байскими овцами, а дети растут, не замечаешь, как растут. Идёт время неторопко, а глядь — и ускакала жизнь в степь, словно тушканчик от шакала спряталась…

Предоставленный самому себе ишак пошевелил ушами, воровато повёл умным глазом и направился к заманчиво пахнущим стожкам. Узук попыталась поймать его, но ишак взбрыкнул, задрал хвост и пустился галопом.

— Беги за ним, Дурды! — крикнула девушка, направляясь в свою мазанку. — Беги скорее, ом к хозяйскому сену подбирается, опять ругаться будут.

Дурды бросился ловить хитрого ишака, а Мурад-ага пошёл в кибитку. Поставив палку к стене и сбросив бурку, он сел у оджака. Вошла с водой Оразсолтан-эдже.

— Приехал? — коротко спросила она и принялась выливать воду в тунче.

Зажав в кулаке бородку, Мурад-ага хмуро буркнул:

— Приехал… Как тут, в селе? Все живы-здоровы?

— Слава богу, живы. Что кому поделается?

— Ну, и хорошо… А я что-то устал сегодня. Прилечь, что ли?

— Приляг пока, приляг! — заторопилась Оразсолтан-эдже. Сейчас чаю вскипячу, попьёшь с дороги… Наверно, всю ночь с седла не слезал?

— И ночь, и день, — Мурад-ага заворочался, поправляя под локтем подушку. — Спешил, как на похороны.