Аффект

Аннотация

Остросюжетные психологические повести посвящены любви, любви сложной и неожиданной, ставящей перед героями неординарные нравственные проблемы. Все повести объединены одним героем — следователем прокуратуры Рябининым.

 

1 В столовую Рябинин ходил редко: или был выезд на происшествие, или никак не кончался тягучий допрос, или просто забывал. Спохватывался к концу дня, когда гастритная боль начинала выедать желудок. Тогда шёл в буфет, пил стакан тёплого молока и уже терпел до дому. Столовую он не любил за вечный смрад, неторопливые очередишки и красную подливку, от которой у него сразу начиналась изжога. Но в последнее время ему здесь стало нравиться. Он вдруг понял, что столовая — это не только еда, но и возможность отключиться на полчаса от протоколов, кодексов и допросов. Спокойно позвякивают вилки-ложки, сзади обязательно щебечут о пустяках девушки, чуть п'aрит очки, и запах печёных булочек кажется уютным, домашним, из детства, каким, видимо, он кажется тем, кто вырос в провинции. Рябинин взял поднос и пристроился в очередь за мужчиной, которого с затылка не сразу узнал. Прокурор обернулся: — Прочёл вашу статью, Сергей Георгиевич. Она была опубликована в «Следственной практике», где пролежала почти год, и у Рябинина к ней пропал всякий интерес. — Ну и как? — осторожно спросил следователь. — Мне понравилась. Я и не знал, что вы балуетесь психологией. — Верно, балуюсь. А баловаться нельзя. — Почему? — Ею надо заниматься серьёзно. — Ну, это специалистам. — Нет, Юрий Артемьевич, всем. Прокурор внимательно посмотрел на следователя и свободной рукой пригладил седоватые жёсткие волосы, похожие на чуть распрямлённую металлическую стружку. — Зачем? — Любой человек с утра до ночи пользуется психологией. А нужно знать то, чем пользуешься. Теперь Юрий Артемьевич обхватил пальцами крупный нос и слегка его пошатал, словно пробуя на прочность. Эту привычку уже все знали — так прокурор начинал думать. — По-моему, вы преувеличиваете значение психологии. Стук посуды сделался навязчивым. Пропали домашний уют и спокойный парок на очках. Рябинин понял, что сегодня в столовой не расслабиться. Нужно обедать одному. Для него любой разговор, самый никчёмный, требует душевных сил. За свою жизнь не научился он болтать, как эти девушки за спиной. Разговор же о психологии — особый. — Человек ведь общественное животное, Юрий Артемьевич. И что бы мы ни делали, мы всегда решаем психологические задачи. Чаще всего автоматически. — Во время работы, разумеется? — Нет, всегда. — Допустим, в транспорте я молчу и еду без всякой психологии, — улыбнулся прокурор. — Да, но вы слышите, видите и думаете. Чтобы вас не толкнули и самому чтобы не толкнуть. Почему этот сидит и не уступает место тому. У него внешность такая, а у этого совсем другая. Этот нравится, а тот нет. Один говорит об одном, второй о другом. Всё это в минуты, в секунды. И так каждый из едущих. Сложнейший психологический клубок. — Ну, мы-то с вами, надеюсь, стоим и просто беседуем. — Не просто, Юрий Артемьевич. У нас с вами идёт психологическая борьба. — Я об этом как-то не думал. Об этом как-то не думают. Думают о делах. О рублях, тоннах, метрах и процентах, полагая, что жизнь состоит из них. Но жизнь прежде всего состоит из человеческих отношений. Они сели за стол. Рябинин нехотя взял ложку. Аппетит пропал. Он даже не мог понять — почему. Видимо, его организм уже настроился на схватку и отключил желудок. Зря отключил — предстоит сидеть до восьми. Но прокурор от схватки уклонился. Если оттого, что не думал о психологии и ему нечего было сказать, — разумно. Если же уклонился, как это часто делали другие, опасаясь рябининской вспышки, тогда обидно. Вот почему пропал аппетит. — Статья понравилась, — повторил прокурор, — но я не согласен, что не бывает безмотивных преступлений. — Мотив всегда есть, — убеждённо ответил Рябинин. — Психологи же не отрицают бессознательное, подсознательное или как там… А если оно есть, то и безмотивные действия есть. — Что вы имеете в виду? Я, Сверх -я и Оно Фрейда? — осторожно спросил Рябинин. — Чёрт его знает, что я имею в виду, — улыбнулся Юрий Артемьевич и тут же объяснил на примере, что он имел в виду: — Вот я взял молочный суп, сырники и сметану. Глупо, ведь всё молочное. Пример типичного безмотивного поступка. — Желудок болит? — Да нет. — А чем вы завтракали? — Жареной колбасой. — Понятно, — усмехнулся Рябинин. — Ваш желудок не хочет больше мясного, а хочет молочного. Но мы с вами путаем причину и мотив. Прокурор с интересом воззрился на обед следователя. Рябинин смущённо завертел ложкой, словно искал в тарелке мясо: он взял молочный суп, сырники и сметану. — Тоже завтракали колбасой? — полюбопытствовал Юрий Артемьевич. — Нет. Так просто… Я всегда беру, что берёт впереди стоящий. Интерес Юрия Артемьевича заметно усилился. Рябинин подумал, что прокурор может посчитать его подхалимом, и объяснил: — Жена велит. — Понятно, — сказал прокурор, делая вид, что ничего в этом нет: велит так велит. Рябинин не очень любил распахнутых людей. Человек, который говорит всё, что думает, как правило, ничего особенного не думает. И всё-таки сам частенько приоткрывался, потому что хитрость считалась качеством последним. Сейчас можно отделаться шуткой. Можно и промолчать. Но Рябинину нравился этот человек с ровным голосом, открытым лицом и смешной привычкой пошатывать нос. — Непрактичный я, Юрий Артемьевич. Вот жена и научила брать в магазинах и столовых то, что берут люди. Прокурор рассмеялся. Улыбнулся и Рябинин: действительно смешно — непрактичный следователь. — Итак, Сергей Георгиевич, и у меня вы нашли мотив, и у себя. Правда, насчёт обедов. А вот в милиции есть дело с абсолютно безмотивным преступлением. — Кража? — Хулиганство. Глупейшая история! Геолог, с высшим образованием, прекрасный парень, два года работал на Дальнем Востоке. Вернулся. В аэропорту встречает жена, которая чуть не каждый день писала письма. Встретились, обнялись, поцеловались. Плачут от радости. Через пять минут на виду целого зала он разворачивается и бьёт её в лицо. Как? — Может, она что-нибудь сказала? — Ну что можно такого сказать? Разлука, любовь, хорошие люди… — А как они сами объясняют? — Никак. Она только плечами пожимает. Геолог же твердит одно слово: нашло. Ведь и поругаться не успели. — Нужно изучить переписку. — Допустим, поссорились в письмах. Неужели разумный человек станет бить жену в аэропорту? — Психиатрическую экспертизу делали? — Здоров. А мотива нет. — Он есть, — буркнул Рябинин. — Следователь на знает, что и делать. Может, возьмёте к своему производству? Рябинин стал ковырять сырник, словно тот был с начинкой. Взять дело он не мог. Свои были, хотя и с выясненными мотивами, но тоже нелёгкие. Делом нужно заняться сразу, а вся неделя расписана по часам. Вот сейчас потрошит сырник и знает, что возле его кабинета уже сидит человек. Неделя расписана делами предусмотренными. А непредусмотренные? Взять чужое дело никак не мог. — Берёте? — весело переспросил прокурор. — Вы же интересуетесь психологией… — Конечно, беру, — вздохнул Рябинин. 2 Дело принесли только через три дня. Тощая папочка: допрос обвиняемого, допрос потерпевшей, допросы четырёх свидетелей, акты судебно-психиатрической и судебно-медицинской экспертиз. Ну, и характеристики. Всё. Рябинин начал читать. Геолог хотел нарушить не общественный порядок, который является объектом преступления по диспозиции двести шестой статьи Уголовного кодекса, а нарушить покой и здоровье жены. Не гражданин ударил гражданку, а муж ударил родную жену. И, скорее всего, по каким-то личным соображениям. Казалось бы, дело частного обвинения. Но муж ударил жену в людном месте и общественный порядок всё-таки нарушил. В зале находилось человек триста. Вскрикнули женщины. Заплакали дети. Бросились к нему мужчины. Ударил вроде бы несильно. Да нет, пожалуй, сильно — она упала. Даже вызывали «скорую помощь». На левой скуле бледный кровоподтёк с нечётко выраженными краями. Чистейшее хулиганство. И что же он сказал следователю милиции? «На меня как нашло. Захотелось ударить любого человека. Ближе всех была жена. И я не удержался. В самолёте пил красное вино, бутылку, а может, две». Патологическое опьянение? Психическое заболевание? Но экспертиза не установила ни того, ни другого. Ещё странность. Свидетели не говорят про опьянение — даже запаха не уловили. И в протоколе происшествия не записано, хотя сотрудники милиции такого бы факта не упустили. Он не скрывает: неужели этому геологу не известно, что опьянение отягчает вину? Кстати, он не геолог, а геофизик. Прекрасные характеристики, не формальные, без стандартных «в быту морально устойчив» или «в коллективе уживчив». Вот оно что: на порожистой реке в воду упала сотрудница, он бросился вслед и спас, проплыв с нею два километра по течению до отлогого берега. Так и написано: «… бросился в пенящийся водоворот». Спас сотрудницу и ударил при встрече жену. Ну, а что она рассказала? Протокол допроса и протокол очной ставки. Одно и то же. «Николай вдруг побледнел, глянул на меня каким-то белым взглядом, и я сразу как бы потеряла сознание. Уже сижу на полу, и вокруг бегают люди. Боли почти не чувствовала. Претензий к мужу не имею и дело прошу закрыть». Ага, как кастрюлю со щами. Свидетели дали почти аналогичные показания: стоял-стоял и вдруг ударил. К делу был приколот список фамилий ещё десяти очевидцев, которых следователь не стал и вызывать — всё ясно, кроме мотива. Да и вопрос с мотивом можно в конце концов решить: мало ли пьяниц дерётся без всяких мотивов! Но геофизик пьяницей не был. И каким нужно быть пьяницей, чтобы ударить жену после двух лет разлуки… Прокурор стал в дверях, приглаживая свою металлическую шевелюру: — Прочли дельце? — Почему дельце? — чуть насупился Рябинин: оно теперь было его, и следователь, как мать за ребёнка, уже переживал за это худенькое дитя. — Малюсенькое, — хитровато улыбнулся прокурор, сообщая словцом и улыбкой, что за настоящее дело оно не считается. — Дельцев не бывает… то есть делец не бывает, — запутался Рябинин. — Ну-ну, Сергей Георгиевич, так уж и не бывает. Прочли? — Прочёл. — Я вот думаю, что этого геолога можно отдать на поруки. — Не разобравшись? — Нет, вы перепроверьте… — Юрий Артемьевич, поруки означают, что факт преступления установлен. — А он разве не установлен? — Прокурор взялся за нос. — По-моему, без мотива не ясен умысел, а без ясного умысла нет ясного состава. — Вот и проясните, — нашёлся прокурор и пропал за дверью. Этим он и нравился Рябинину — отступлением перед логическими доводами. Неспесивостью. И ещё привычкой пошатывать нос. Рябинин выписал повестку Вересову Николаю Дмитриевичу, геофизику, тридцати шести лет. 3 — А медаль «За спасение утопающего» вам не дали? Вересов улыбнулся, но улыбнулся сухо, без души. Видимо, кабинет следователя считал неподходящим местом для улыбок. Или ждал главных вопросов, которые ему пока не задавались. — Их дают в городах, а не геологам. — Человек-то спасён. — Эта медаль вообще не нужна, — заявил геофизик. — Почему же? — Я ведь тоже спасённый. Упал в шурф, и меня по грудь засыпало. Рыхлый галечник, стенки без крепления, а глубина метров восемь. Начальник партии спустился, откопал и вытащил. Опаснее было, чем в воде. Мы вылезли, и две стенки сразу осели. Какую ему давать медаль? «За спасение в шурфе»? — Ну, на все случаи жизни медалей не придумаешь, — осторожно возразил Рябинин. — И не надо. Есть медаль «За отвагу». — Это фронтовая медаль. — А отвага не бывает фронтовой или мирной. Отвага есть отвага. Вересов спорил. Спорят тогда, когда уверены в правоте. Но факт преступления бесспорен. В какой же правоте уверен геофизик? — Скажите, а медаль «За правду» нужна? Вересов его понял. Рябинин вгляделся в лицо геофизика: ведь понял. Следователю даже показалось, что, не имей Вересов такой загорело-дублёной кожи, которая бывает у людей, работающих под открытым небом, он покраснел бы. — Смотря что считать правдой, — сдержанно ответил геофизик, но теперь он говорил уже не о медалях. Широкие плечи. Короткая тугая шея. Лицо будто вырезано из тёмного дерева, а потом отшлифовано ветрами, дождями и солнцем. Прямой широкий нос держит массивные очки. Чёрные волосы без единой седой волосинки неожиданно отливали чуть заметной белизной, словно сбоку подсвечивала лампа дневного света, — солнце не сумело выжечь истинно чёрный цвет и только его припудрило. Рябинин не любил чисто интеллигентную внешность. Не любил он и внешность, которая говорила только о физическом здоровье и силе. Человек состоит из материи и духа, и обе эти сути должны слиться в его внешности. Спортивный интеллигент или интеллигентный спортсмен, рабочий-интеллигент или интеллигентный рабочий. Кажется, у Вересова это слилось. Впрочем, могли путать большие модные очки из пластмассы и нержавейки. — Я считаю правдой то, что доказано свидетелями, — ответил Рябинин. — Тогда вам легче. — Хотите сказать, что была и другая правда? — Ничего я не хочу сказать. — Вынужден спросить о том, о чём вас уже спрашивали: почему ударили жену? Вересов опять усмехнулся — теперь недобро. — Вынужден повторить ответ: не знаю. Какое-то временное помутнение. — Экспертиза этого не подтвердила. — Я не разбираюсь в психиатрии, — как можно наивнее ответил он. Рябинин помолчал и тихо удивился: — Неужели спасти человека легче, чем сказать правду? — Не понимаю следователей, — повысил голос Вересов, поправляя очки и скрипя стулом. — Такое впечатление, что у вас тут другая мораль… — Не даём бить жён? — Да неужели я без вас не знаю, что женщин не бьют? — взорвался геофизик. Хорошо. Он, оказывается, вспыльчив. Сильно вспыльчив, коли не может сдержаться в кабинете следователя. Но вспыльчивость — ещё не мотив. — Тогда чем же не нравится наша мораль? — Я признался и назвал причину… Вы не верите. Так хоть сделайте вид, что поверили, как это принято среди порядочных людей! Среди порядочных людей было так принято. Но порядочные люди, сделав такой вид, не отправляли потом человека под суд — они так и оставались порядочными. Получалось, что Вересов предлагал следователю поступить как раз непорядочно. — Я не допускаю мимолётной ссоры, — задумчиво начал Рябинин. — Видимо, у вас раньше что-то случилось. — Мы два года не виделись. — Вероятно, в письмах… Рябинин непроизвольно отвалился на спинку стула: геофизик пропал под столом, как нырнул туда, но через секунду он уже стоял во весь рост и сыпал из высоко поднятой сумки-портфеля поток писем и телеграмм… Тощая папочка уголовного дела пропала, заметённая бумажным сугробом. — Читайте! Но Рябинин навёл свои очки на его модную оправу. Почему ожесточился взгляд? Почему вздрагивают полированные скулы? И почему он волнуется, обидчиво волнуется там, где должен быть спокоен? Должен подобреть — ведь письма любимой. — Читайте! — приказал Вересов. Рябинин неуверенно выхватил взглядом кусочек: «Николай, когда же кончатся эти проклятые годы — всего-то их два, а кажется — двадцать два…». — Мне их оставить может? В конце следствия верну… — Пожалуйста. Убедитесь в нашей любви. — Я не так сомневаюсь в вашей любви, как в ваших показаниях. Специально принёс эти письма и с готовностью отдал… Письма любимой женщины добровольно следователю не отдавали. Почему же отдал Вересов? Видимо, чтобы убедить в случайности поступка. — Вы живёте вместе? — Нет. — Из-за этого случая? — Да. — Почему же? — вслух удивился Рябинин. — Претензий она к вам не имеет, дело просит закрыть, простила… — Это спрашивайте у неё, — устало ответил Вересов. Устал и Рябинин. Не оттого, что допрос получился трудным. Допроса-то и не было. Было чёткое и безмолвное соглашение: обвиняемый правду не скажет — следователь об этом знает. Рябинин уставал не только от допросов; мог устать от внезапной заботы, ещё не дела, а только заботы, которая сваливалась на голову и давила на неё днём и ночью. Забота свалилась — маленькая папка с делом о хулиганстве. — Странно, — как-то необязательно и тихо спросил геофизик, — не всё ли равно, почему я ударил? — В случае чистосердечного признания вас можно отдать на поруки. — А я не хочу. — Хотите в суд? — Лучше в суд. Рябинин не удивился: такому человеку, как Вересов, легче стоять перед судом, чем перед товарищами. Перспектива дела усложнялась. Уголовный кодекс запрещал передавать обвиняемого на поруки, если он требовал суда. Коллектив бы вникать в мотивы не стал: ударил и ударил. Суд вникнет. Получалось, что мотив нужно искать не только из любви к психологии. — Ну хорошо, — решительно сказал Вересов. — Она назвала меня дураком. Устроит? — Тогда уж лучше так, — оживился Рябинин. — Вышел из самолёта и спросил жену: «Ты меня уважаешь?». А она: «Нет, Коля, я тебя не уважаю». Геофизик улыбнулся вежливо, сухо, — всё-таки он переживал, и ему было не до улыбок. — Подпишите протокол, — предложил следователь, ибо допрос кончился, так и не начавшись. — Меня, Николай Дмитриевич, устроит только правда. — Больше мне сказать нечего. Его глаза смотрели прямо, не стыдясь. Губы сжимались спокойно, и мирно блестела кожа на скулах. Рябинин понял: геофизик переживал не теперешнее своё положение и не поступок в аэропорту. Он переживал что-то другое. И это «другое» никак не трогало его совесть. Вот-вот, его не мучает совесть! А должна, на бессовестного он не похож. Тогда что же он переживает? — Не понимаю, — вполголоса, не по-следственному спросил Рябинин, — как можно ударить женщину? Вересов встал. Он имел право встать, потому что допрос кончился. Он даже имел право не отвечать — протокол подписан. — Я ударил не женщину, — всё-таки ответил геофизик. — Кого же? — удивился Рябинин. — Я ударил не женщину, — твёрдо отчеканил Вересов и вышел из кабинета. 4 «Николай, ну что ты беспокоишься? Два года! Да я буду тебя ждать всю жизнь, до пенсии. Ты убедишься в моей любви, как убеждался в ней не раз. Я знаю, что мужчины всегда говорят друг другу о неверности жён. Никого не слушай. Мы ведь прожили с тобой пять лет, и ты должен знать меня. Обязан! Я понимаю, что тревога твоя просто так, вообще, за компанию со своими геологами… Учти, этим ты меня оскорбляешь. Ведь ревность унижает. Она похожа на моль: берёшь шубку или ковёр, вроде бы всё в порядке, а в них много-много мелких дырочек. Вещи нет. И ест моль незаметно. Ты ревнуешь-то не к живому человеку, а вообще, абстрактно. Поэтому кончим говорить на эту тему, Николай. Разлука действует на любовь, как ветер: маленькую задувает, большая разгорается…» Рябинин свернул письмо. Видимо, одно из первых. Только подумать: уехал в позапрошлом году, а вернулся в этом. Долго же пришлось ждать встречи в аэропорту. Почему она зовёт его полным именем — только отчества не хватает. Как-то холодно. У влюблённых всегда есть в запасе уменьшительные, дурашливо-глуповатые имена. Например, Колюнчик, Коляшечка, Колюшка… «Жду, жду и жду. Кажется, что мне на голову надели металлический обруч и приказали терпеть два года. Нет, уже не два года, а год и семь месяцев. Фотографии твои получила. Зачем ты, Николай, лазаешь на такие скалы? Да ещё стоишь там в специальной для меня позе. Я и так знаю, что ты смелый и мужественный. И красивый, и учёный, и умный. Всё это я, Николай, знаю, и поэтому мне ещё труднее. Ведь столько ждать — с ума сойдёшь! Пальто, про которое писала, в ателье испортили. Я ведь тихая, ты знаешь, а тут пошумела… Такой был симпатичный отрезик, твой подарок…» Видимо, только женщины могут перескакивать с тоски на пальто. Или это его, рябининское, прямодумие: сначала решить одно, потом переходить к другому. Хорошо написала про пытку обручем-временем. «Поздравляю днём рождения целую столько раз сколько осталось дней до встречи Марина». Что-нибудь дней пятьсот. Интересно, телеграммы принимаются с любым содержанием? «С Новым годом, Николай! Но ни в коем случае не с новым счастьем. Странно как люди говорят. Ведь новое счастье просят тогда, когда не устраивает старое. А нам с тобой зачем новое-то? Я хочу старого, и поскорей, и побольше. Помнишь прошлый Новый год? Господи, где он, куда он делся и куда делись пять наших с тобой счастливых лет? Вот уж верно говорят — канули. Но впереди у нас не пять и не десять — впереди-то вся жизнь, Николай. Вот только бы дождаться, дотерпеть…» В этом письме его полное имя уже не казалось холодным. Оно согревалось текстом, вернее, чувством. Да и что значит «холодное»? На бумаге холодное, а нужно слышать, как его произносит женщина. «Какой дурак придумал, что время идёт быстро? Какой-нибудь физик. Может быть, их фотоны бегут и быстро. Стоит время, Николай, на одном месте — ведь прошло только восемь месяцев. Ты вот спрашиваешь, что я делаю? Работаю и жду. Жду и работаю. В театр не хожу. В кино бываю редко. Чаще смотрю телевизор. Научилась вязать. Может быть, свяжу тебе пуловер. Жизнь, как у старушки. Нет-нет, не уговаривай, развлекаться я не буду. Развлекаться будем вместе. Вот только бы время дурацкое побежало скорее. Ведь что ему стоит, Николай, вдруг сорваться с места и пронестись оставшийся кусок со скоростью света, а?» Рябинин улыбнулся. Интересно, каких людей больше: которые торопят время или которые просят его остановиться? И какое желание бывает у человека чаще: понукать время или просить его замереть… Последние люди — счастливые. Глупость: и первые счастливые. Да ещё и неизвестно, кто счастливее, потому что счастье, которого ждёшь, всё-таки чуть лучше того, которое приходит. Марина в этом убедилась. «Ровно половина точка целую триста шестьдесят пять раз Марина». Чего половина? Ах да, прошёл год. Но Марина ошиблась на один поцелуй — год был високосным. Всё-таки телеграммы принимают любого содержания. «Николай, ты пишешь, что никак не можешь меня представить. Тогда слушай и вспоминай. Высокая, выше многих женщин и даже мужчин, особенно которым за сорок. Бухгалтер меня зовёт акселераткой. Не худая и не толстая, нормальная, средняя. Ну, может быть, упитанная. Мужчинам такие нравятся. У меня пышная грудь, и опять-таки те же самые мужчины на неё поглядывают. Да-да, поглядывают, но и только. Глаза у меня большие, тёмные и, как ты говорил, призывные. Но они никого, кроме тебя, не призывали. Губы полные и яркие без краски. Парик без тебя не ношу, сделала короткую французскую стрижку. Вот такая я. Интересная, видная и модная. И я этим горжусь, горжусь, что у тебя такая жена. И ты гордись…» Неясно, почему мужчины поглядывали на грудь, а, скажем не на лицо. Такие мужчины или такая грудь? Видимо, красивая женщина. Могла себя и переоценить. «Сегодня у меня дурашливое настроение. Может быть, потому, что осталось восемь месяцев. На работе хохотала, дома хохочу… Как шампанского напилась. Хохочу и хохочу. И боюсь — не заплакать бы. После сильного смеха всегда хочется плакать. Нет, буду смеяться! Хочешь стишок: Поверь, что дважды два — четыре. Поверь, что круглая земля. Поверь, нас только двое в мире. Поверь, что я люблю тебя. Николай, я просто дурачусь. Почему? Да потому, что ждать всё трудней и трудней. Я как бегун на последних метрах…» Да, последние метры самые тяжёлые. Рябинин тоже бегал на эти дистанции и Марину понимал хорошо. Но ведь последние метры и самые сладкие. Виден финиш. «Поздравляю днём рождения сто семьдесят четыре поцелуя Марина». Рябинин представил, как ломала голову телеграфистка: почему сто семьдесят четыре? И всё-таки длинные разлуки бесчеловечны — второй день рождения врозь. Много ли их отпущено человеку-то, этих дней рожденья… «Николай, видела тебя сегодня во сне. Бывают такие сны, что ничего отчётливого нет, а просыпаешься от страха или грусти. Было твоё лицо, где-то в траве или кустах. Ты смотрел на меня, и всё. А мне сделалось тяжело-тяжело. И весь день сегодня тяжёлый. Иногда мне кажется, что я отношусь к женщинам, которые больше любят думать и мечтать о счастье, чем держать его в руках. А ведь главное-то удержать, да цепко, как мы держим, например, сберегательную книжку или мужа. Не о том пишу, Николай… Настроение у меня сегодня болотное… Кстати, оставляешь ли ты себе денег? Последний перевод получила…» Чудесное сравнение: держать счастье цепко, как сберегательную книжку. Эта молодая Марина ещё не знала, что у счастья есть гениальнейшее свойство: уходить от людей, которые с одинаковой цепкостью держат и его, и сберегательные книжки. Но сейчас Рябинина интересовала только одна сторона — любовная. И, видимо, зря, потому что конфликт мог вспыхнуть и на материальной почве. «Николай, а помнишь тот день, тот вечер и ту ночь, когда ты впервые положил руки на мои плечи. Я тогда так устала. Мы ходили в кино, бродили по городу, катались на лодке… А когда ты прикоснулся, я сразу потеряла остаток сил. Ты нёс меня. Потом твои губы ну прямо бегали по моему телу, а когда коснулись живота и побежали…» Рябинин воровато оглянулся в своём одиноком кабинете. Следователь имеет право читать любую переписку. Даже секретную, даже интимную. И всё-таки ему стало не по себе, словно без стука распахнул незапертую дверь, за которой вскрикнула женщина. Однажды в бассейне он вылез из воды и прямёхонько протопал в женскую раздевалку — визг девушек ударил по ушам. В него даже бросили губкой. Потом долго объяснялся, что без очков не видит — минус девять. Вот и сейчас — как заглянул. Рябинин сложил письмо — всё ясно и так. Никаких ссор и никаких размолвок. Вот только последнее письмо… «Последнее письмо, Николай. Всё, больше не пишу, да и дойти не успеет. Теперь считаю часы. Я буду стоять в аэропорту не с толпой, а в стороне. А вдруг ты забыл моё лицо? Знаешь, в чём я буду? Если прохладно, то на мне увидишь шерстяной синий костюм; в нём я, как королева. Если пойдёт дождь, то буду без зонтика, с непокрытой головой, в голубом плаще (мне же идёт синее и голубое). А если будет тепло, то надену своё любимое, красное. Буду краснеть в стороне от толпы, как пышная пиониха…» А он её ударил кулаком в лицо. 5 Когда Марина Вересова вошла в кабинет, Рябинину захотелось, чтобы она поскорее села. При ней ему лучше не вставать. Он стеснялся женщин, которые были выше его ростом, а таких женщин с каждым годом появлялось всё больше. Они царственно шли навстречу — молодые, в макси, и от этого совсем уходящие в небо, — и никому не уступали дорогу по праву молодости и акселерации. Тогда Рябинин злился, ибо не терпел спеси. Да и чем гордятся: телом. Ему казалось неестественным, когда женщина выше мужчины, и в этом он видел забавы природы, которая пошучивает от нечего делать. — Садитесь, — предложил он. Но и сев, Вересова была повыше его. Рябинин распрямился, подтянулся, нагоняя миллиметры. — Ну, причину вызова знаете, — констатировал он. Вересова чуть шевельнулась. Обрисовала себя она в письмах правильно. Рост и для мужчины приличный. Тёмные глаза и синие веки. Парик теперь носила — кудлатый шатёр нежно-жёлтого цвета, раздёрганный ветрами. Лицо крупное, немного полноватое, с белой припудренной кожей. И грудь, на которую смотрели мужчины и на которую мельком глянул следователь. — Спрошу вас о том, о чём уже спрашивали. Рябинин предупреждал не зря. Люди частенько удивлялись повторному вызову, не зная, что у каждого следователя свой метод и свой стиль. Нужно лично высмотреть и выслушать, на час-другой сделаться рентгеном и радаром. И ещё Рябинин хотел знать, как она относится к вызову не в милицию, а уже в прокуратуру. — Спрашивайте-спрашивайте, — торопливо согласилась Вересова. Новый вызов её не удивил. Она сочла его естественным. Почему же? Сказала неправду и поэтому ждала повторного допроса? Или же следователь в милиции открыто усомнился в её показаниях, и она опять-таки ждала?… — Почему муж вас ударил? — Мне кажется, что от нервного перенапряжения, — быстро ответила она: была готова. — От какого перенапряжения? — Большой перелёт, не спал, меня не видел два года… — От радости, значит, — усмехнулся Рябинин. Она усмешку не приняла, наивно рассматривая следователя. Неужели и вправду думает, что можно ударить от перенапряжения? Зря он спросил сразу про удар — нужно было поговорить о том, о сём, чтобы составилось о ней представление. Впрочем, он читал письма. — Вы копаетесь, будто произошло убийство. Вересова брезгливо сморщила губы, показывая, какими пустяками занимается следователь. — Ударили человека, — заметил Рябинин. — Ударил-то кто? Муж. — Бить и мужу нельзя. — Да мало ли какие бывают неприятности в семье… — Какие же были у вас? — Рябинин так и подался вперёд к её крупному белому лицу. — Никаких, — ничуть не смутилась проговоркой Вересова. — Я имею в виду семьи вообще. — У вас… была… ссора? — Нет, — чуть стихая, ответила она, удивлённая его странно-рубленым вопросом. Рябинин помолчал. Ему было о чём спрашивать, но он боялся, что в вопросах проскользнёт осведомлённость о её письмах. — Расскажите подробно, как встретились. Она вздохнула и слегка подобралась, насколько это было возможно при её пышноватом теле. — Обычно. Подошёл с рюкзаком к проходу. Я стою, жду… Рябинин чуть не спросил: «В красном платье, как пиониха?». — Подошёл, мы обнялись, что-то друг другу сказали… — Что? — Уже не помню. Ничего не значащие слова, какие говорят при встречах. — Поцеловались? — Разумеется. Разумеется. Вот этого Рябинин и не понимал. Он пытался хоть в чём-то найти ненормальность, нетипичность, необычайность этой встречи; изучал её, как ювелир драгоценный камень, — нет ли трещинки. Трещинок не было. Даже царапинки не заметил. Они поцеловались, как все нормальные люди. Казалось, что эти два события — встреча и хулиганство — ничем не связаны, словно в них участвовали разные люди. — Он был пьяным? — Возможно. — Неужели не заметили? — Разве в такие минуты замечаешь… Кажется, она и теперь ничего не замечала — её взгляд скользил чуть повыше плеча следователя и уходил из кабинета, потому что за плечом было огромное окно — витраж. Видимо, она что-то рассматривала на улице. Нет, смотрела вверх, на крыши, где ничего быть не могло, кроме телевизионных антенн. Рябинину захотелось обернуться, но он утерпел. — Дальше. — Мы отправились искать такси. Стоянка далеко, нужно пройти весь аэропорт. Зашли в зал ожидания… — Зачем? — Я захотела пить. — Ну? — удивился Рябинин: удивился всерьёз, а не нарочито, как он иногда делал, чтобы показать абсурдность сказанных слов. — А что? — осторожно спросила она. — Прилетел муж, а у вас нестерпимая жажда? — Было жарко, — вяло объяснила Вересова, рассматривая за его плечом небо и крыши. — Но в этом зале нет буфета, — наобум заявил Рябинин. — Забыла уже… Скорей всего, он хотел кому-то позвонить. — А у вас дома нет телефона? — Есть. — Зачем же звонить из аэропорта, когда через двадцать минут вы окажетесь дома, у телефона? — А может быть, он искал сигареты… — Не видел жену два года, встретился и думает, как бы закурить. — Не помню… Какое это имеет значение! Может быть, никакого. Мало ли зачем они пошли в зал. Например, просто так. А может быть, это та самая трещинка, которую он искал. Просто так они в зал попасть не могли, потому что просто так человек ничего не делает. Они могли бы зайти в зал, будь тот укромным безлюдным местечком. Там же ходили толпы. — А ведь вы меня обманываете, — грустно признался Рябинин. — Почему? — спросила она просто, ничуть не удивившись такому подозрению. — Пока не знаю. Рябинин ждал следующего вопроса: он ведь ей только сказал, что не знает причину лжи. Теперь она должна спросить, почему ей не верят. Об этом всегда спрашивали и почти всегда возмущались: искренне или деланно. Она же молчала, смотря мимо его уха в окно, в небо и делала вид, что рассматривает что-то интересное. Но там, куда она смотрела, ничего не было — Рябинин это знал. И всё-таки он обернулся. Нет, там кое-что было: на крыше стояли, обнявшись, девушка и парень. В городе есть сады, скверы, отдельные квартиры, тёмные парадные и просто глухие закоулки где-нибудь у мусорных бачков. Но они стояли на крыше. И ни один следователь в мире не получил бы у них ответа, зачем они забрались на крышу. Захотелось. Безмотивное действие… Нет, мотив был — захотелось. Если бы Вересова сказала, что им захотелось пройти в зал, он бы счёл это мотивом и стал бы искать дальше — почему захотелось. В конце концов, у этой парочки был резон очутиться на крыше. Например, посмотреть на город, подышать воздухом… И главное, в современном городе крыши были самым безлюдным местом. — Обманываете, — повторил Рябинин. Теперь она даже не ответила, а как-то поёжилась: вот, мол, глупость. — Я тоже встречал. И хотя мои встречи были не после столь долгой разлуки, помню их до мелочей. А вы забыли? Да такие встречи остаются на всю жизнь… — Я пустяков не помню. — Что было дальше? — Николай вдруг сильно побледнел. А потом я оказалась уже на полу. — Вы шли, стояли, говорили? — Мы шли, а он вдруг остановился, и вот тут… — Раньше с ним подобное бывало? — Вообще-то он вспыльчив. Мог накричать, обидеться, но такое… — Где он теперь живёт? — У приятеля, Вадима Каменко. — Почему? Вы же его простили… — Он сам себя не простил. И здесь Рябинину увиделась какая-то жизненная недостоверность. Конечно, Вересов мог казниться, как и любой порядочный человек. Он мог казниться даже сильнее порядочного, потому что выглядел личностью незаурядной. Но любой казнящийся стремится загладить свою вину — из кожи лезет. Вересов не лез. Наоборот: обидев её, он продолжал причинять боль своим уходом. А она простила. — Дайте мне телефон или адрес приятеля. Она открыла большую сумку и торопливо погрузила пальцы в её широкий зев. Рябинин ждал, рассматривая потерпевшую заново, вторым взглядом, который появляется после того, как уже сложилось какое-то впечатление о человеке. Теперь она не казалась красивой. Не такие уж чёрные глаза, не яркие, а просто хорошо оттеняются крашеными ресницами и веками. Лицо заметно одутловатое и, видимо, без пудры поблёскивало бы. Губы большие, широкие, какие-то алчущие. А если снять парик? Вот только грудь, на которой, как золотая цепь, лежали янтарные бусы… Вересова была эффектна, а это ещё не красота. Впрочем, Рябинин мог ошибиться, поскольку она говорила неправду, — в таких случаях человек казался ему всегда несимпатичным. Ему хотелось о чём-то спросить, но вопроса не было. Это желание — спросить о ещё не осознанном — возникло почти с первых слов, и оно всё крепло и никак не могло превратиться в разумную фразу, потому что не было чёткой мысли. Нужно при помощи других вопросов, близких, идти к главному. — Значит, вы не хотите, чтобы его судили? Этот вопрос и близко не лежал. — Конечно, нет. — По-вашему, женщину можно бить? А этот совсем дурацкий. — Ничего не по-моему. — У вас злость к мужу появилась? Не тот, но уже поближе. — Нет. — А вам не захотелось ему отомстить? Горячее, где-то совсем рядом. — Я не мафия. Рябинину уже грубили, но он не обращал внимания — искал свой вопрос. — Не пойму вашей человеческой реакции на этот удар. Она молчала, раздумывая о человеческой реакции. И тут же он догадался, чт'o и к'aк ему надо спросить — очень просто и об очень простом: — Вы обиделись на мужа? — Нет, — мгновенно ответила Вересова. Вот! Она не обиделась. Можно не привлекать к ответственности, можно простить, можно потом забыть — всё можно, но обидеться человек обязан. Рябинин не любил людей, которые не обижаются. Совестливые люди всегда обидчивы. Почему же не обиделась Вересова? — Письма мужа сохранились? — Да. — Они с собой? — Нет. Впрочем… — Она опять распахнула сумку. — Самое последнее. Рябинину и нужно было последнее. Он взял толстый конверт и положил его в папку: — Потом верну. Последний вопрос: скажите, вы любите мужа? Бывают вопросы, которые вонзаются в человека, как стрелы. И этот вонзился. Вересова растерянно смотрела на следователя, словно он спросил её о чём-то несусветном, но он ведь спросил только о любви. Она полуоткрыла рот и шевелила губами, словно их что-то стягивало. С чего он взял, что они алчущие? Красивые, яркие губы. Наконец она медленно вздохнула — протяжно, как простонала без звука, и медовое солнце зайчиком брызнуло с бус Рябинину в очки. — Люблю, — услышал он нежно-поникающий голос, которым она со следователем не говорила, но сейчас думала о муже, и голос этот был припасён для него. Рябинин поверил без слов и доказательств — любит. 6 «Пиониха моя любимая! Вот и последнее письмо — двадцатого вылетаю. Дождались. Не верится. Когда я сюда приехал, думал, не вытерплю. Всё на что-то надеялся: отменяется работа, или меня отзовут, или в мире что-нибудь произойдёт и ты окажешься здесь или я окажусь дома. Но ничего не произошло. Теперь удивляюсь: как выдержал? Обычные трёхмесячные полевые сезоны как-то проходили, их я научился делить на хитрые части. А два года на части не разделишь. Первые дни были такие, что не мог работать. Если бы меня осмотрел врач-психиатр, то наверняка бы определил какую-нибудь психическую болезнь, какой-нибудь стресс или умственное расстройство в лёгкой форме. Для меня любые расставания тяжелы. В своей жизни я столько ездил, жил с людьми, прощался и больше их никогда не встречал, что у меня появилась странная привычка: когда расстаюсь с любимым человеком, то смотрю на него так, словно больше не увижу. А это всегда вызывает грусть. Прощаясь с тобой, такое чувство давил, как только мог. Да ведь совсем не задавишь… В последнем письме ты говорила, что из-за разлук мы с тобой несчастные люди. Вот уж нет! Тяжело — да! Несчастны — нет! Теперь в городах появилось целое поколение людей, которые родились в них, живут, да там и умрут. У многих вся жизнь проходит в одном доме или районе. Отлучаются из города только в отпуска, да и то по путёвкам, или ищут места с газом и хорошим снабжением. Их не интересуют ни мир, ни жизнь, и молятся они только богу-комфорту. У них разлук не бывает. Вот я и думаю: а ведь бедные они люди. Не знают разлук, так ведь и встреч не знают. Я думаю, они не знают и любви. Я не верю, что люди, которые отдыхают по путёвкам, ходят под зонтиками, тыкают в булочных вилками хлеб и бесконечно смотрят телевизор, могут любить. Для любви нужна страсть, а где она у них, у этих комфортолюбцев. Вот, Марочка, какой парадокс-то выходит. Счастливым можно стать тогда, когда понимаешь это своё состояние. А если не понимаешь, то зачем оно. Глупо и обидно быть счастливым и не знать этого. Но понять счастье можно, только сравнив, через горе. Получается, чтобы быть счастливым, сначала нужно побывать несчастным. Как мы с тобой. Несчастными побывали, а теперь будем счастливыми. Я тебе не писал про один смешной случай: боялся, что будешь волноваться. Нужно было перекинуть лагерь километров на пятьдесят. Решили вертолёт не брать, а проплыть лодками. Пошли. Речка бурная, в мелких порогах, завалах, водоворотах. Одна из сотрудниц сидела в моей лодке на корме. Видимо, задремала. Я сначала ничего не понял и всплеска не слышал. Обернулся, а её голова торчит из пены уже метрах в пяти за лодкой. Она со страху и не крикнула. Лодку несёт, только деревья мелькают. Кроме меня, — пожилая геологиня да студент. Не знаю почему, но вдруг мне привиделось, что это ты бьёшься в пене. Как ошарашило такой мыслью. Я прыгнул в воду, и нас с ней протащило далековато. Берега обрывистые, перекаты кипят, а она — как рюкзак с образцами. Дело не в этом. Сотрудницу я бы и так спас, но это странное наваждение посреди ясного дня так поразило, что не могу забыть до сих пор. Теперь понимаешь, почему дал ту дурацкую телеграмму с вопросом о твоём здоровье? Но всё это в прошлом. Я везу тебе подарки. Нет, не шубки и кримплены, а вещички поинтересней: 1. Дикий виноград: синий, почти тёмный, мелкий, кислый и такой терпкий, что сводит скулы. Нарвал гроздья с ветками и листьями, хоть картину с них рисуй. 2. Лимонник, ягоды и ветки. Не ветки, а натуральные лианы, у меня скатаны в рулон, как провода. Они немного кисловаты и немного пахнут мылом. Я завариваю чай. 3. Огромный панцирь огромной черепахи, которую мы изловили в притоке Уссури и съели в супе-лапше. Из панциря можно заказать тебе гребёнку, а лучше её оставить для воспоминаний в зимние вечера. 4. Целый мешочек халцедонов, которые набрал на галечных косах и островах. Матовые, прозрачные, янтарные, мутные, полосатые, ороговевшие — каких только нет. А какое удовольствие их собирать… Пристанешь на лодке к галечнику и ползёшь по нему на четвереньках, пока не блеснёт халцедончик. И сразу мысль — ещё камешек Маринке. 5. Женьшень, натуральный корень женьшеня, похожий на человечка, как ему и должно быть похожим. Головка, ручки, ножки, только сильно кривые. Меня, конечно, так и подмывает сказать, что я нашёл его сам. Хотел, искал, да это надо уметь. Подарил мне его настоящий корневщик, дед, без возраста и забот, мудрый, как та черепаха, которую мы съели. Он берёт ружьё, спички, соль, мешочек лука и уходит на всё лето в тайгу за корнями. А зимой лежит на печке. 6. В горах Сихотэ-Алиня я выковырнул кристалл кварц-мориона. Красавец: длинный, тонкий, как кинжал из воронёной стали. А внутри клубятся чёрные метели. Но главное в названии: кварц-морион. Как кварц-Марина. Последнее письмо должно быть кратким, а я расписался. Всегда писал длинные, так пусть и последнее будет таким же. Я сижу на вьючном ящике. У моих ног, буквально под носком ботинка, уже остывшей водой бурлит протока. Справа висят покрасневшие листья винограда — они похожи на наши кленовые. Комаров нет. Хороший ветерок шуршит осокой. И мне чуточку грустно. Всё-таки два года потеряно, а ведь их не так много нам отпущено. А, чёрт с ними, с двумя годами — впереди-то жизнь! Марочка моя бесценная! Еду! Еду ведь! Через день-два после получения письма ты увидишь меня в аэропорту. Я ли тебя не узнаю… Да надень ты хоть рубище, какое это имеет значение. Вот только не ведаю, что буду делать, когда тебя увижу: обниму ли, поцелую, окаменею или заплачу…» Теперь-то Рябинину было уже известно, что сделал геофизик, — он её ударил. 7 — Зря вы меня вызвали. Ага, от нечего делать. Большинство вызванных свидетелями себя не считают: ведь свидетель тот, кто сам видел преступление. — Настоящие друзья приходят без вызова, — поддел его Рябинин. — Зачем? — не смутился Каменко. Небольшой, коренастый и широкий, как штангист. Редкие сивые волосики незаметно налипли на крупную голову. Смотрит спокойно, с достоинством. Вот уж действительно — Каменко. — Ну хотя бы защитить. — А его разве обвиняют? — Обвиняют. — Кто же? — насторожился Каменко. — Жена? — Государство. — Разве государство вмешивается в личные отношения? — В личные — нет. Но вмешивается, когда бьют человека. — Зачем же вызвали меня? — Допросить. — Я не преступник. Рябинин тихонько зевнул, чуть прикрыв рот ладонью. Зевнул не для него — для себя, чтобы усыпить своё сознание: мол, ничего хамского в этом ответе нет и злиться не стоит. Видимо, допрос не пойдёт, пока глаза этого геолога спесиво разглядывают следователя. Рябинин ещё раз зевнул и лениво глянул в первую страницу протокола, которую только что заполнил и знал каждую строчку: — А какое у вас образование? Каменко чуть насмешливо наблюдал за его рукой: неужели следователь не знает, какое образование должен иметь геолог. — О, высшее! — удивился Рябинин. — А вы думали, ПТУ? — усмехнулся Каменко. — О том, что в прокуратуре допрашивают только преступников, обычно мне говорят бабушки тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения. А ребята из ПТУ грамотные, они такого не скажут. Каменко попытался сесть удобнее. Он даже тихонько откашлялся, помогая укрепиться стулу. Допрос можно было начинать. Но его начал сам вызванный: — Какой уж я свидетель… Он согласился с этой ролью и теперь имел в виду другое: что он плохой свидетель и ничего не знает. Но это уже следующий этап допроса. — Вы с Вересовым друзья? — У нас, у геологов, есть такая форма дружбы — полевая. А тут, в городе, встречаемся только на работе. — Когда вернулись из поля? — Мы вместе прилетели. Вот оно что. Они вместе прилетели. Да он наиценнейший свидетель. Как можно безразличнее Рябинин попросил: — Расскажите о его встрече с женой. — Я не видел. — Как же так? — Вышли вместе, а потом на мне жена повисла, и мы с ней так и уехали. Всё естественно. Здесь не до приятеля, который два года мозолил глаза. В конце концов, сведения о самых первых минутах встречи не так уж и важны, поскольку потерпевшая о них рассказала и сомнений тут нет. Не важны сведения и об ударе — свидетелей много. А вот о временном промежутке между встречей и ударом информации нет, но ведь в нём-то и случилось главное, если только оно вообще случилось. — В самолёте пили? — Две бутылки сухого вина. Пустяки, на радостях. Вересов сказал правду… Видимо, в суматохе его состояние не заметили. Да и что такое сухое вино для этих геологов, похожих на штангистов… Главный вопрос Рябинин задавать не спешил, берёг напоследок. — Как Вересов относился к жене? Раньше и эти два года… — К жене он относился так, как никто не относится, — коротко отрубил свидетель. — Плохо или хорошо? — улыбнулся Рябинин. — «Хорошо» не то слово. Я вот отношусь к жене хорошо, а он её боготворил. В его характеристике, не то для аспирантуры, не то в министерство, знаете, что написано? «Очень любит свою жену». Чёрным по белому. И подпись треугольника. Да вы, наверное, характеристикам не очень верите? Рябинин пожалел, что не имеет с неё копии. «Очень любит свою жену». Превосходно! — Умным верю. Его всегда удивляло, что в характеристиках не пишут о важных человеческих качествах. Ну что значит это дурацкое «морально устойчив»? Не пьёт и не обращает внимания на женщин — и вся устойчивость? Или «в коллективе уживчив». А может, такой коллектив, что с ним и уживаться не стоит. «Пользуется уважением». За что и у кого? А вдруг его боятся, поэтому и уважают? Однажды Рябинину прислали из жилконторы бумагу с выразительным названием: «Харкатеристика». А ведь в них есть что писать. Например, как человек воспитывает детей. Как относится к родителям, к старикам. Какова степень его культуры. Умён ли, смел, справедлив, разносторонен, любознателен, цельная ли натура. И ещё были слова, которые стоило употреблять хотя бы для того, чтобы они не забывались: порядочный, благородный, великодушный, деликатный… — Мы его предупреждали, — заметил Каменко. — О чём? — Да о любви этой… Нельзя так любить женщину… — Почему? — Обязательно плохо кончится. — А как же надо любить? Вполсилы, что ли… — Нельзя, товарищ следователь, ни пересаливать, ни переслащивать. Как на кухне. Как о супе или компоте. Смешно: излишки любви. Как излишки стеклотары. Да может ли быть её излишек — самого прекрасного состояния человеческого духа? Рябинин считал, что пока ещё этой любви людям недостаточно. — О любви стихи пишут, — сказал он в ответ на поварское объяснение. — Вересов тоже писал. — Вы осуждаете? — Всему свой возраст. — А вы не слышали, что любви все возрасты покорны? — чуть сердито спросил Рябинин, потому что начинал злиться на этого каменного Каменко, который так спокойно говорил о любви. — И это плохо кончается. Как для героев поэм, так и для Вересова. Настала пора главного вопроса: — И чем, по-вашему, кончилось для Вересова? — Он же её ударил… — За что? — Не знаю. — Вам-то он как объяснил? — Говорит, непонятный психоз. Получается, что Вересов обманул и друга. Вернее, скрыл. Или же теперь скрывает Каменко. Тогда его стоит проверить. Например, спросить, верит ли он такому нелепому объяснению. Если верит, то, значит, выгораживает. — И вы ему поверили? — Откровенно говоря, нет. 8 В кабинете у прокурора стояли мягкие стулья: для приёма граждан, для совещаний, для гостей. Не для следователей — они не садились. Они и в кабинет не входили, а влетали, словно за ними гнались. За ними и гнались: вопросы, которые следовало решить без промедления. Прокурор к этому привык. Он знал, чт'o это за вопросы. Один следователь покрывается от них красными пятнами. Другой начинает говорить быстро и непонятно. Третий только машет рукой и бросает своё безысходно ежедневное слово «уволюсь». А четвёртый не краснеет и не заикается; четвёртый спокоен, как сыщик в детективе, — лишь не спит по ночам. Рябинин вошёл неторопливо. Он даже сел на мягкий стул. Он даже протёр очки, что обычно старался делать без посторонних. Он зашёл просто так, отдохнуть. Отдохнуть решил и прокурор: поворошил стружистые волосы, закрыл какое-то толстенное дело и потянулся за сигаретами. — Что скажете хорошего, Сергей Георгиевич? — Я вас не отвлекаю? — С удовольствием отвлекусь. Юрий Артемьевич пальнул зажигалкой, затянулся и вопросительно глянул на Рябинина. Он знал, что у следователя срочного дела нет — например, не нужна машина, не требуется санкция на арест или на обыск, не скрылся подозреваемый, — но какое-то дело всё-таки у него есть. — Вы знаете, что такое Паужетка? — спросил Рябинин. — Рецидивистка? — Да нет… — Ну, значит, что-нибудь вроде горжетки. — Паужетка — река на Камчатке. Красивое название, вроде женского имени. А вы слышали, что в дельте Волги цветёт лотос? — В отпуск хотите? — Года бы на два, — вздохнул Рябинин. — Поездить, как мой геофизик… — Два года вам не вытерпеть, — улыбнулся прокурор. — Говорите про лотос, а думаете о геофизике. Как дело-то? На такие вопросы прокурора следовало отвечать подробно: что сделано, сколько человек допрошено, какие доказательства добыты и что запланировано. Но Юрий Артемьевич добродушно пускал дымок в сторону форточки. — Никак, — ответил Рябинин. — И нет зацепок? — Зацепок-то целая куча. — Например? — Например, зачем они пошли в зал ожидания… — Опять безмотивное действие, — усмехнулся прокурор мягко, просто так, без всякой задней мысли, но зачем-то усмехнулся. Рябинин не понимал, почему к тонким, почти прозрачным движениям человеческой души даже умные люди относятся с лёгкой иронией. Чуть-чуть, но всё-таки иронично. Действия ценились дороже духа. И вещи ценились дороже. Мысль Рябинина перескочила — она часто выхватывала из его жизни похожий кусочек — на молодость, когда он работал землекопом и, вырыв шурф, в задумчивости стоял на его свежем глинистом краю. И прораб всегда ловил его на этом занятии, как на мелком воровстве: «Опять замечтался!». Да воровство бы прораб понял — обогащение. А Рябинину казалось, что нужно было произнести шёпотом: «Тише, товарищи, человек замечтался». Юрий Артемьевич знал, что без мотива нельзя квалифицировать преступление. Нельзя отправить дело в суд. И всё-таки усмехнулся. Но он никогда бы не усмехнулся, лови Рябинин преступника, а не ищи мотив. Неужели только потому, что преступника можно потрогать руками, а мотив неощутим, как радиоволны? Да и неважно, что человек делал, делает и будет делать; важно — ради чего. Мотивы важны, мотивы! — Очень просто. — Прокурор решил сам объяснить это безмотивное действие. — Люди встретились, смотрят друг на друга и, влекомые человеческим потоком, оказались в зале. — Я проверял: человеческий поток течёт не в зал, а к транспорту. Юрий Артемьевич поднял сигарету и стал её рассматривать на свет, словно та была прозрачной. — Ведь знаю, что вредно, а курю. Где тут мотив? Кстати, вы безмотивно извлекли из кармана авторучку, не собираясь писать. Рябинин сунул её обратно и улыбнулся: — Ваш организм привык к никотину. А ручку я достал механически, потому что сейчас придёт свидетель, а она не заряжена. Он не стал объяснять, что не любит готовиться к допросу при свидетеле: отвинчивать пузырёк, менять ленту в машинке, искать бланки или копаться в материалах дела. Вызванный должен понять — его тут ждут с нетерпением. Видимо, сознание Рябинина, перерабатывая разговор с прокурором, ждало вызванного свидетеля и посылало тайные импульсы в его пальцы. — Что ещё? — спросил Юрий Артемьевич. — Вересов в конце допроса сказал, что он ударил не женщину. — А кого же? Крокодила, что ли? Рябинин пожал плечами. Он пришёл не отвечать на вопросы, а думать над ними. Прокурор думал: — Может быть, он имел в виду своё психическое состояние? Мол, ему почудилось вместо жены что-нибудь несусветное? — Эту версию психиатрическая экспертиза отвергла. — Тогда он считает её не женщиной, а… — Крокодилом, — подсказал Рябинин. — Но о крокодиле должно быть в письмах. — Там ничего нет, кроме любви. — А не случилось ли, Сергей Георгиевич, всё проще? Встретились, поцеловались, и она, допустим, возьми и спроси: «Сколько привёз денег?». Ему обидно. — За деньги Вересов не ударит, — убеждённо ответил Рябинин. Так же, как следователь за авторучку, прокурор взялся за нос, осторожно его пошатал и предположил: — Может быть, назначить психологическую экспертизу? Сейчас модно… Рябинин знал, что модно. Знал, что иногда и нужно, но душа к этой экспертизе не лежала. Всё экспертизы назначал, а вот психологическую — уж если только была крайняя необходимость или письменное указание прокурора. Само существование психологической экспертизы Рябинин считал для себя глубочайшим оскорблением. Естественно, когда следователь обращается к специалисту в области медицины, биологии, физики, бухгалтерского учёта или баллистики… Но в психологии-то он сам должен быть специалистом высшей квалификации. Да и кому разбираться в психологии, как не следователю, который с утра до вечера только этим и занимается. Следователь прежде всего есть психолог — в этом Рябинин был твёрдо убеждён. И ему казалось, что теперь психологию у него забирают и отдают другому, специальному лицу, которое должно в ней разбираться лучше его, Рябинина. Что же остаётся следователю — только сбор доказательств? — Психолог установит физиологический аффект. А это и так очевидно. Мотива-то психолог искать не будет. — Да, эта работа для следователя, — согласился Юрий Артемьевич и добавил: — Зря взяли дело. — Не зря. — Чего ж тогда мучаетесь? — нашёл прокурор нелогичность в его поведении. — Мотив должен быть. Мотив есть. А если есть, то он его рано или поздно найдёт — почему ударил. Но теперь Рябинин опасался, что не поймёт другого: как этот чем-то понравившийся ему геофизик смог ударить женщину? Рябинин признавал только одни удары — необходимую оборону. Но к женщинам это не относилось, тут он даже необходимой обороны не признавал. Если женщина стала чужой, то от неё уходят; уходят молча и навсегда. Он не понимал домашних скандалов, всяких жалоб, разводов и дележей. И уж никак не понимал рукоприкладства. Впрочем, иногда он женщину тоже мог ударить — иронией. — Знаете, зачем я пришёл? Прокурор молчал, полагая, что следователь может зайти и ни за чем. — Я пришёл сообщить, что всё в мире мотивировано, кроме одного. — Что же это такое? — Любовь. Она безмотивна. 9 Он вёл поиск от одной точки, полагая её главной, — первый миг их встречи. И поэтому искал только в одном от неё направлении, обращённом из аэропорта сюда, в город. Но от этой точки было и другое направление, уходящее в самолёт, в рейс, к горам Сихотэ-Алиня. Его он не проверял, поэтому теперь вызвал бортпроводницу. У хорошего следователя намеченных процессуальных действий становится всё меньше — он их выполняет и вычёркивает из плана. У истинного следователя наоборот — план пухнет, потому что он, настоящий следователь, хочет знать как можно больше и выискивает для проверки всё новые и новые обстоятельства. Хороший следователь работает одновременно по нескольким версиям, боясь увлечься одной, ибо одна может привести к ошибке. Истинный следователь не боится, интуитивно и безошибочно выбрав единственную, правильную. Хороший следователь скрупулёзно собирает доказательства, как тот самый старик из письма Вересова, который отыскивал в травах свой женьшень. Истинный же следователь не доказательства собирает, а ищет истину. Рябинин не знал, где её искать. У него не было и версий. Да и плана не было. Стюардесса появилась шумно, словно принесла в кабинет напряжение и гул своих полётов. Она постукивала каблуками, шелестела плащом, перевешивала сумку с одного плеча на другое, поправляла волосы и успокоилась, лишь закурив сигарету. Рябинин рассматривал её симпатичное, усталое лицо, чуть бледное от больших высот и чуть напряжённое от вызова к следователю. Ему вдруг пришла неуместная мысль: смог бы он влюбиться в женщину, у которой из ноздрей идёт дым? Но она ждала вопросов. — Меня интересует рейс двадцатого августа из Хабаровска. — Прошёл нормально, как всегда, — монотонно заверила она. — Высота десять тысяч метров, за бортом минус тридцать шесть, командир корабля… Что вас интересует конкретно? — Пассажиров помните? — Ну, некоторых… А что случилось — кража? — Не обратили внимания на молодого мужчину, крепкого, загорелого, в очках… — A-а, Николай с приятелем, — перебила стюардесса. — Да. Откуда знаете имя? — Приятель называл. — Как этот Николай вёл себя в самолёте? — Неужели жулик? — искренне удивилась она, набрав дыму и забыв его выпустить. — А похож? — улыбнулся Рябинин. Дым она так и не выпустила. Видимо, проглотила или он растворился в организме без остатка. Но для этого ей потребовалось какое-то молчаливое время, поэтому Рябинин переспросил: — Похож на жулика? — Ни грамма! Он не терпел этого выражения, которое слышал всё чаще. Пошловато-рыночное. Однажды на улице мать сказала дочери: «Ты ещё уроков ни грамма не сделала». Но ведь стюардессы вроде бы даже изучают иностранные языки. — Ничуть не похож, — поправилась она. — А почему? — Видно же. Рябинин был согласен, что человека всегда видно. Но у каждого своё видение, и он хотел знать, как видела бортпроводница. — Ну, а как видно? — У меня на плохого человека глаз намётан. Такой сядет и давай себя показывать. Конфетки почему не несёте? Где водичка? Газетка положена? Закусить дадите? А где ваша улыбка? А как вас зовут? — А Николай с приятелем? — Шутили, смеялись, угощали копчёной рыбой… Камень интересный показали, какой-то волокнистый, как из шёлка. — О чём они говорили? — Да так, дорожная болтовня. — О женщинах, о жёнах говорили? Она задумалась, вспоминая полёт. На какую-то минутку её лицо стало начальственным и гордым — в эту минутку она увидела тот пассажирский салон. — Нет. Всё о маршрутах и о каких-то пластах. Я же с ними не сидела. Идёшь мимо и парой слов перекинешься. — Ну а дальше? — Дальше… Дальше мы прилетели. Дальше они прилетели. Что было дальше, Рябинин знал. Стюардесса ждала очередного вопроса — теперь этот вызов её заинтересовал. У неё даже незамеченно погасла сигарета, застыв меж пальцев. Нужно спрашивать хотя бы о том, о чём он уже знал. — Как они выходили? — Тут уж мне было не до них. Знаете, впускать и выпускать пассажиров — одна морока. — И больше Николая не видели? — Видела уже на земле. На нём эта женщина повисла… — У самолёта? — У самого трапа. Целует и слёзы на глазах. — А он? — Улыбается. Рябинин питал странную надежду на самолёт, словно там, в разреженном воздухе, истину было искать проще, чем на земле. Но бортпроводница подтвердила показания земных свидетелей, добавив к ним достоверные детали. Повисла, целует, слёзы, он улыбается… — У неё цветы в руках, — уже не спросил, сам поведал стюардессе Рябинин. — Нет, цветов не было. — Ах, да… Его сознание, разуверившись в успехе, стало ошибаться: Пиониху заменило букетом пионов. Но память, как часть сознания, не забыла письма и держала эту алую Пиониху у аэровокзала рядом со встречающими. Получалось, что Вересова передумала и проникла к самолёту, к самому борту. — На лётное поле встречающих пускают? — Конечно, нет, — ответила стюардесса, запоздало положив холодный окурок в пепельницу. — Как же она прошла? — Кто? — Эта встречающая? — Какая встречающая? — Да о которой вы говорили! — удивился Рябинин. Удивилась и бортпроводница; Она даже мельком глянула на свой окурок, словно захотела взять его обратно: пока тот был в пальцах, было и взаимопонимание со следователем. — Которая встретила геолога, — подсказал Рябинин, хотя речь могла идти только об этой женщине. — Она его не встречала, а провожала. Рябинин помолчал. Такие заминки иногда бывали, когда следователь не понимал или не понимали следователя. Стюардесса могла не рассмотреть, могла перепутать, могла ошибиться… — Можно ли провожать человека, который только что прилетел? — удивился он, улыбкой намекая на эту её ошибку. — Они же при мне простились! — Подождите-подождите, — почти сурово произнёс Рябинин. — Вы говорите о высокой белокурой женщине в красном платье? — Не-ет. Небольшая, в брючном костюме… Рябинин опять помолчал. Опять была заминка. Но теперь её вызвал следователь откровенным непониманием, хотя где-то в подсознании радостно гикнуло предчувствие разгадки. — Откуда же она взялась? — Из самолёта. — Из какого самолёта? — Как из какого? С ним прилетела. — Кто же… она? — тихо спросил Рябинин убывающим голосом, словно боясь кого-то разбудить. Бортпроводницу удивила эта голосовая перемена и его интерес к женщине, прилетевшей с геологами. Она не сомневалась, что только убийство может всколыхнуть опытного следственного работника. Ей захотелось спросить, кто из тех троих убит, но удержалась, потому что следователь ждал ответа. Она слегка подалась вперёд и почти шёпотом сказала: — Я думала, что это жена Николая. А они вдруг стали прощаться… 10 Рябинин устало шёл парком. Вечера ещё были светлыми, но осень уже начала проступать новыми красками. В субботу он ездил за город и видел капустное поле, которое вдруг выделилось глубокой зеленью и каким-то матовым блеском, отчего отливало неожиданной синью, словно меж листьев стлался костёрный дымок. Вот и здесь полыхнула рябина. Скоро заполыхают клёны. Сделалось просторнее меж стволов. Изменилась и вода: стала темнее издали и чище вблизи. Казалось, что отдыхающих больше, чем деревьев. И каждого второго человека Рябинин вроде бы узнавал, словно шёл среди одних знакомых. Это узнавание слегка напрягало, лишая того отдыха, ради которого он свернул в парк. Но Рябинин знал, что, пожалуй, во всём парке не отыщется и одного знакомого. За свою следственную жизнь он столько допросил людей, что в его сознании они организовались в устойчивые типы — не знакомых он встречал, а знакомые типы. А может быть, с возрастом все люди кажутся знакомыми? Рябинин свернул в боковую аллею, где стояли белые скамейки. И на первой же увидел человека, которого наверняка знал. — Посидите, Сергей Георгиевич, — предложил прокурор, убирая плащ. Рябинин опустился рядом: — Вы тоже здесь по пути? — Да, подышать. А как поживает лотос в дельте Волги? — Цветёт. — А вот у вас вид не очень цветущий, — заботливо сказал прокурор, вглядываясь в лицо следователя. — Думаю много, — улыбнулся Рябинин. — О мотиве? — Нет, о пословицах и поговорках. Теперь улыбнулся прокурор, и эта улыбка дала ему право на ироничный вопрос: — Надеюсь, эти размышления тоже мотивированы? — Иногда мне кажется, Юрий Артемьевич, что мы ничего не открываем, не говорим и не делаем нового. Всё было и было. — Даже эта мысль была. — Тогда у меня пропадает охота работать. Прокурор взялся за нос, но, спохватившись, не стал его шатать, а лишь легонько провёл по нему пальцами сверху вниз, словно снял невидимый чехольчик. Но и это усечённое движение — не пошатал же — привело его к мысли: — В науке и технике много нового. — Например? — оживился Рябинин. — Например, авиация. — Авиация — это всего лишь техническое воплощение ковра-самолёта. — Ну, атомная бомба… — Техническое воплощение ада и разной там геенны огненной. — Есть, Сергей Георгиевич, абсолютно новые науки. Скажем, генетика. — Генетика? — даже удивился Рябинин, подчёркивая древность этой науки. — Да вся генетика умещается в старую добрую пословицу: «Яблочко от яблоньки недалеко падает». — Кибернетика… — Как аукнется, так и откликнется. Прокурор рассмеялся от столь свободного толкования науки: — Ну, теперь я подготовлен к тому сообщению, к которому, думаю, вы так осторожно подбираетесь. Рябинин смотрел на клён. С этим деревом он был знаком лет десять. Следователь знал его жизнь и привычки. Клён ещё не краснел, но едва заметный розовый тон уже коснулся его, словно где-то рядом бушевал пожар. Другие деревья разбрасывали листья по всему парку. А клён уложит свои вырезные листья аккуратным оранжево-жёлтым кругом, как по циркулю. — Можно, Юрий Артемьевич, думать, искать, допрашивать, проводить экспертизы — и ничего. А истина-то оказывается рядом, в той же самой пословице. Вы какой язык изучали? — Инглиш. — А слышали французскую пословицу: «Шерше ля фам»? — Ищи женщину… Ну-у-у… — Да-да. Прокурор задумался. Рябинин полагал, что тот думает об удивительном свойстве вечных истин, поборовших всесильное время. Но прокурор думал о нём, об этом нервном следователе, который сидит в светлом предосеннем парке и не видит его красок и вроде бы не дышит его воздухом. Он не знал, что Рябинин дружит с клёном. — Кто же она? — спросил Юрий Артемьевич. — Техник-геолог Надя Рыжина. Я знаком с такими историями. Совместные маршруты, общий быт, одна палатка… Банальная полевая любовница. — А жена узнала, — вздохнул прокурор. — Эту Рыжину допросили? — Завтра, — ответил Рябинин, поднялся, пожал руку Юрию Артемьевичу и кивнул тихому клёну. 11 Ищите женщину… Рябинин эту пословицу переделал бы: ищите любовь. Ему казалось, что у Вересова с Рыжиной именно любовь. Почему так казалось, он не знал. Впрочем, знал со слов бортпроводницы, описавшей расставание у трапа, — так могли прощаться только влюблённые. Он поймал себя на том, что эта любовь его не возмущает. Рябинин не верил в доморощенные страсти. Познакомились на танцах или на работе; год ходили в кино, гуляли по улицам и целовались в парадных; подали заявление во Дворец бракосочетаний; была шумная и сытая свадьба; начали одеваться, обшиваться, огарнитуриваться… И это — любовь? А где же окопы, в которых они вместе сидели? Ах да, мирное время… Тогда где тот совместный труд: тяжкий, иссушающий и бессонный, похожий на бой? Или невзгоды, вынесенные вместе? Или беды, пережитые сообща? Где же те бури, которые распугивают тихие свидания, но высекают вечную любовь? Поэтому Рябинина не удивила новая любовь Вересова — она возникла там, в горах Сихотэ-Алиня, на тех порожистых речках, в которые приходилось ему нырять. Но следователя возмущали лицемерные письма геофизика. Рябинин поднял голову — за приоткрытой дверью белела женщина. Когда она вошла и назвалась, он удивился, почему видел её белой, — лишь из-за коридорного мрака да светлых её волос. Наде Рыжиной оказалось двадцать пять лет. Красная кофточка и коричневые брюки обтягивали её небольшую суховатую фигуру. Рябинин не понял, выгорела ли она до лёгкой красноты, или была виновата её фамилия, но светлые волосы показались ему чуть рыжеватыми. Впрочем, могла давать отблеск кожа лица, загоревшая по-пляжному, до шелушения, до облупленного носа. — Знаете, зачем вызвал? Она кивнула. — А откуда? — В геологическом управлении говорят. Рыжина не трогала свою сумочку, не ёрзала, не теребила причёску и не курила, но она волновалась. Её красное лицо было стянуто тем тугим напряжением, которое, казалось, взорвётся при малейшем поводе. — С какого времени знаете Вересова? — С этого поля. — Значит, два года. Ну, рассказывайте… — Что рассказывать? — Всё. Сначала о нём — что он за человек. Рыжина надменно усмехнулась, блеснув своим медным лицом: — Вам нужно о нём плохое? — Почему обязательно плохое? — О преступниках всегда плохое собирают. — Следователь собирает не плохое и хорошее, а объективное, — внушительно объяснил Рябинин. Любовь, конечно, тут любовь… Ведь только ей под силу отвратить человека от красавицы, от Пионихи, и повернуть к рыжеватой Рыжиной с облупленным носом и блестящими скулами. — Таких, как Вересов, я не встречала, — вдруг гордо вскинулась она. — Что же в нём? — Понимаете, он настоящий человек! — Этим высоким званием не бросаются, — улыбнулся Рябинин: он любил, когда защищали человека. — Я не бросаюсь. Это в городе можно жить, работать и не знать человека. А в поле не утаишься. Я шесть лет езжу, всяких геологов видела. Многие ведь как смотрят на таких техников, вроде меня: подай да принеси. А они якобы мыслят. С детства спесь ели ложками вместе с манной кашей. А Вересов… О его должности забываешь. Он говорит, как с равным. Не опускается до твоего уровня, а тебя незаметно подтягивает. В маршруте кажется, что сама до всего догадалась. И он настоящий мужчина… Рыжина умолкла — передохнуть. Она подошла к любви и, видимо, расскажет о ней, не боясь и не стесняясь. Влюблённые женщины ничего не боятся, кроме потери любимого. — Что вы имеете в виду? — всё-таки поощрил её вопросом Рябинин. — Он деликатный, заботливый… Уж не будет сидеть в автобусе, как индюк, перед стоящей женщиной. Когда едем в нашем грузовике, то геолог обязательно лезет в кабину, по старшинству. А Вересов сажает женщину, сам же — в кузов. — Это, видимо, только вас, — не удержался Рябинин от намёка. — Почему только меня? Он и повариху сажал. А когда повариха заболела, встал в четыре утра, прогнал её с кухни и приготовил завтрак на всю партию. Потом в маршрут пошёл… Она рассказывала историю за историей, сдержанно улыбаясь, и Рябинин знал, что его строгие очки сдерживают её откровенное восхищение. В ней пропала всякая скованность. Рябинину даже показалось, что она гордится своими отношениями с Вересовым. — Любите его? — перебил он рассказ о том, как Вересов с Каменко переносили через бурный поток трусливую лошадь. — С чего вы взяли? — вспыхнула Рыжина. С чего он взял… Наивность красит женщину. Сейчас она походила на гордую индианку — только украшений не хватало. Ради справедливости Рябинин мысленно уточнил: на симпатичную индианку. — Во-первых, сам вижу, а во-вторых… — Вересова невозможно не любить! — перебила она его. — А вы знали, что он женат? — Знала. Не испугалась, не потупилась, не опустила глаз, а краснеть она не могла. — И это вас не остановило? — Останавливало… Да ведь сердце не ЭВМ, программу не задашь. — Сердцу не прикажешь, но себе-то можно было приказать. — Приказывала, — вздохнула она. — Да к чему? — Как это к чему? А на мораль вы что — чихаете? — Любовь аморальной быть не может, — гордо ответила она, как ответила бы индианка бледнолицему законнику. Следователя тихо взорвало. Перед истинной любовью он благоговел. Но Рябинин не считал любовь вершиной человеческого духа — были взлёты и повыше. Любовь имела один недостаток, принижающий её нравственное величие, — эгоистичность. Влюблённые становились эгоистами. Мир для них больше не существовал. Он расследовал не одно дело, порождённое эгоизмом влюблённых. И видел не одного парня, отталкивающего старушек ради своей подружки. «Любовь аморальной быть не может…» Он это знал. Но он знал и другое: аморальным может быть поведение влюблённых. — А как же его жена? — почти вкрадчиво спросил Рябинин. — Какое мне дело до жены… — Вот как! Значит, летом он с вами, а зиму с женой? — Я всегда с ним, — просто ответила Рыжина, но вдруг добавила: — В мечтах. Рябинин удивился: зачем ей понадобилась фальшь. В мечтах… Видимо, он вспугнул её откровенность своими моралистскими вопросами. — Играете? — Что играю? — не поняла она. — Роль романтической влюблённой особы. — Ничего я не играю. Рябинина уже злила та откровенность, которую он вспугнул; злила, хотя её добивается любой следователь. И он не стал сдерживаться: — Знаете, что меня удивляет? Ваше бесстыдство. — Разве полюбить человека — стыдно? — Да ваша прекрасная любовь такая же ложь, как и его образ, который вы тут изобразили! — Почему… ложь? — вроде бы испугалась она. — Место женщинам уступает, обед за повариху готовит… Как же он посмел женщину, жену свалить ударом кулака на пол? У вас с ним красивая любовь… А можно во время этой любви одну женщину бить из-за другой? У вас с ним красивая любовь… А можно во время этой любви писать жене письма тоже о красивой любви? Выходит, у этого идеального человека две красивые любви. Какой прикажете верить? — Господи, что вы говорите… Она смотрела на него удивлённо, как на совсем другого человека, который вдруг появился, заняв место Рябинина, и этот новый следователь продолжал наступать: — Не верю я в вашу любовь, потому что вам наплевать на жену. Нельзя любить одного и причинять боль другому. Вы не любите — вы хотите хапнуть чужого мужа. И преуспели. Семья уже разбита. — Он ударил жену… Из-за меня? — А из-за кого же? — И сам это сказал? — тихо спросила Рыжина. — Неважно, кто сказал. Этого не скроешь. Да вы целуетесь на людях… — Неправда! — чуть не вскрикнула она. — Может, сделать очную ставку со стюардессой? — холодно поинтересовался Рябинин. — У самолёта?! Да это же я поцеловала… — Со слезами? — Всплакнула. Так ведь он, товарищ следователь, мне дороже любимого. — Почему же? — Я упала в воду… Она стала рассказывать, как Вересов её спас, и перед глазами Рябинина вспыхнула та характеристика, которая так ему понравилась. — Значит, это вы… — промямлил он. — Теперь Вересов мне ближе родственника, — негромко сказала Рыжина и почти сердито сморщила нос, сдерживая слёзы. — А о моей любви он и не знает. Спросите любого… Никто не знает, кроме вас… Она достала платок и заплакала, не сдерживаясь. Рябинин сидел красный, сгорбленный, чувствуя, как стремительно запотевают очки. Надо что-то сделать… Например, протереть очки. Или успокоить её. Или спросить о чём-то, всегда оставаясь следователем. — За что же он ударил жену? — выдавил Рябинин, всегда оставаясь следователем. — Не знаю, — глухо ответила она сквозь платок. — Лучше бы ударил меня. Я бы даже не вскрикнула… — Простите, — буркнул Рябинин. Он встал и прошёл по кабинету мимо своего стола, мимо плачущей женщины. Шерше ля фам… Ищите женщину. Нет, следователь должен искать не женщину. И не любовь. Следователь должен отыскивать истину. Рябинин приблизился к ней и тронул пальцами её обожжённый висок, чтобы она подняла голову: — Простите меня. 12 В пятницу Рябинин сложил один к одному ещё не подшитые листки дела, выискивая то, что он мог упустить. Вроде бы сделано всё. Можно провести между ними повторную очную ставку, но в их показаниях нет противоречий. Да эту очную ставку Рябинин хорошо и представлял: будут сидеть бывшие супруги, теперь уже бывшие; не поднимать друг на друга глаз; он будет молчать, а она плакать. Можно вызвать врача «скорой помощи», но есть подробный акт судебно-медицинской экспертизы. Сослуживцы, знакомые, родственники и соседи допрошены. Поэтому Рябинин принялся за свидетелей из зала ожидания, видевших удар: длинный список в десять человек. Их можно бы и не допрашивать — показания четверых уже есть, но он надеялся на те золотые крупицы, которые иногда и неожиданно вдруг заблестят в самой распустой породе. Вызвал всех десятерых на один день, хотя обычно приглашал человек трёх-четырёх. Думал, что понедельник будет забит допросами и суетой, которая всегда получается от многолюдья… Но суеты не было. Допросы брали минут по двадцать. Люди видели удар или потерпевшую на полу и говорили об этом несколькими скупыми фразами. Четверо свидетелей вообще не пришли, словно чувствуя необязательность этих допросов. Осталось трое, которых Рябинин уже не очень и ждал. День кончался. Дом на той стороне улицы заблестел сразу всеми окнами, словно их занавесили фольгой. Солнце не спеша оседало к горизонту. Рябинин думал: сколько же пустых дней выпадает из жизни человека? Посчитать бы, да некому. Эти дни, вернее, деньки складываются в годы, а те образуют жизнь, такую же пустую, как и пустые деньки. Но в сегодняшнем дне Рябинин был не виноват. Он искал крупицы в пустой породе — пока шла одна порода. В дверь постучали. Рябинин улыбнулся: а вдруг «крупица»? Обычно входили сразу после стука, и эта вежливая дробь в дверь ответной реакции вроде бы не требовала. Но постучали ещё раз, как-то торопливо, всей ладонью. — Войдите! Ему показалось, что пожилая женщина пританцовывает — так она спешила к столу. Села мгновенно, не дожидаясь приглашения. И сама назвалась: — Димулина Антонина Сергеевна. — Ну, рассказывайте, что видели, — без всяких вступлений предложил Рябинин, потому что свидетели, как правило, знали причину вызова. Димулина раскрыла сумочку, закрыла, переложила её с колена на колено, поправила седеющие волосы и опять защёлкала металлическим замочком. Рябинин с интересом смотрел на розовеющее лицо свидетельницы — она волновалась. — Рассказывайте, — чуть строже предложил он, загораясь вдруг появившимся интересом к допросу. Димулина посмотрела на следователя почему-то жалобным взглядом, словно Рябинин подозревал её в краже: — Что я могла видеть… Краем глаза. И нервничала сильно… — Сейчас-то успокойтесь, — посоветовал Рябинин, наблюдая за пляшущей сумочкой: больной человек или сильно возбудимая натура, коли бегают руки при одном воспоминании о той сцене. Или знает что? — Муж замахнулся, а она стоит, как вкопанная. Хоть бы крикнула или схватилась бы за голову… — Зачем за неё хвататься? — Чтобы как-то прикрыть. — Он метил в голову? — Конечно! — А попал в лицо? — Если бы ударил, то по голове. — Разве он не ударил? — Если бы ударил, то от головы ничего бы не осталось. — Ну уж? — усомнился Рябинин. — Конечно. Она же чугунная. — Кто… чугунная? — Латка. — Какая латка? — Красного цвета, для тушения кур и уток. Муж её схватил и замахнулся, а я как завизжу на весь микрорайон… Он и струсил. Рябинин громко рассмеялся — тоже на весь микрорайон. Димулина умолкла, удивлённо разглядывая повеселевшее лицо следователя. — Вот и волнуюсь, — неуверенно заключила она. — Сосед ведь. Дам показания, а он злобу затаит. — Я вызвал вас по другому поводу. Случай в аэропорту. — А-а-а, — протяжно сказала Димулина и укрепила сумочку меж колен, чуть их раздвинув. Теперь сумочка стояла крепко. И замок больше не щёлкал, потому что сверху спокойно легли руки. Так спокойно, что Рябинин своими близорукими глазами видел густо-бордовый маникюр. Белёсый луч солнца, отражённый окном противоположного дома, упал на ногти, и они сверкнули рубином, как брусника в лесу. — Толком я ничего не знаю. Услышала крик и обернулась. Женщина сидит на полу, рядом стоит мужчина. Народ сбежался… Вот и всё. Золотая крупица не блеснула. Рябинин почувствовал то опустошение, которое возникает от пустоты же. Он смотрел на свидетельницу: что же она сидит? Сидит спокойно, благо спрашивают не о соседе. Да и следователь сидит, как изваяние, потому что беспокойство — дитя интереса. — Близко подходили? — вяло поинтересовался Рябинин. — Нет, я скандалов не люблю, — ответила Димулина так, словно их любил он, следователь. — Что ещё видели? — Появилась милиция, их забрали, и всё. — «Скорая» приезжала? — спросил он, потому что больше спрашивать было нечего. — Ещё раньше. — До милиции? — Нет, до этого безобразия с дракой. — Подождите-подождите, — быстро произнёс Рябинин. — Как же могла приехать «скорая» до удара? Вы что-то путаете… — Ничего не путаю. Я сидела в уголке на чемодане и видела своими собственными глазами, как два врача прошли к толпе. — Ну, и когда же приезжала «скорая»? — повторил он. — Ещё до этого мордобития. — А к кому? — Какой-то женщине стало плохо от духоты. 13 Какая-то женщина Рябинина не интересовала. Уголовное преступление случается не на пустом месте. Как живая клетка сосудами-капиллярами-волоконцами вросла в организм, так и преступление своими незримыми, а чаще очень даже зримыми нитями связано с жизнью — с людьми и другими событиями. Следователь должен отбросить всё лишнее и показать суду криминал в чистом виде. Как в химии — ненужные примеси мешают. Как в химии — без нужных примесей ничего не получается. А может быть, как в искусстве, как у того знаменитого скульптора, который брал глыбу мрамора и отсекал всё лишнее. Какая-то женщина Рябинина не интересовала. Он уже всё понял. Людское сознание стремится к логике: если ударили человека и приезжала «скорая помощь», то очевидно, что она приезжала к этому человеку. Так говорили все свидетели. Да Рябинин очень и не спрашивал, тоже увязывая приезд «скорой помощи» с ударом. Женщина, которой сделалось плохо от духоты, ему не нужна. Заинтересовало другое: если люди объединяли эти события, значит, разрыв во времени между ними был небольшой. Тогда Вересовых мог заметить врач «скорой помощи» — у них взгляд острый, профессиональный. Димулина рассказала, что ту женщину отнесли в дежурку, в этом же зале. Рябинин взялся за телефон. На станции «скорой помощи» ему назвали фамилию врача, но тот сегодня не работал — отдыхал после дежурства. Его можно было вызвать из дому. Рябинин знал, как дежурить по ночам. И знал, каков после них дневной сон. Он дыхнул на очки, медленно их протёр и решил перенести вызов на завтра. Но на следующий день врач дежурил, раскатывая по городу на машине и пугая пешеходов сиреной. Станция «скорой помощи» связалась с ним по рации, и он обещал заскочить в прокуратуру. Рябинин его ждал как-то неопределённо, не очень, потому что задумал этот допрос, скорее всего, для очистки совести — вдруг тот что-нибудь видел. К вечеру, когда Рябинин перестал о нём думать и устало посмотрел на часы, в кабинет вошёл белый человек: белый халат, белая шапочка, белёсые усики и даже очковая оправа была из светлого металла. Врач тоже устало посмотрел на часы и сел к столу. — Здравствуйте. По поводу какого-нибудь вызова? — спросил он. — Да, вы не так давно ездили в аэропорт. Здравствуйте. — A-а, припоминаю. Что вас интересует? Рябинин решил не спрашивать сразу о том, что его интересовало: деталь, вырванная из цепи событий, могла и не вспомниться, но она вспомнится, когда свидетель поднимет в памяти всю цепь. — Что был за вызов? Врач мельком глянул в окно — там его ждала машина «скорой помощи» с невыключенным мотором. — Расскажите коротко, — добавил Рябинин, перехватив его взгляд. — Та-ак, — начал он медленно вспоминать, — был вызов в зал ожидания аэропорта на сердце. Или обморок. Действительно, день был очень жаркий, а зал современный, из стекла и металла. Когда мы приехали, женщину уже перенесли в дежурку. — Что с ней оказалось? — По-моему, у неё были тошнота, сердцебиение, кратковременная гипоксемия… Можно посмотреть в документах. Сначала я хотел её госпитализировать. Потом заподозрил беременность. Она подтвердила, быстро оправилась и при мне встала на ноги. Типичный токсикоз беременности. — Сколько вы там пробыли? — Ну, минут двадцать. — Меня вот что интересует, — начал Рябинин. — Когда вы уходили из зала ожидания, не заметили одну пару? — Там много было пар, — перебил врач. — Эта заметная. — Если опишете, — вяло предложил он, видимо, только из вежливости. Врач ничего не видел — Рябинин уже знал это. Если бы видел, то при упоминании о парочках его мысль сразу бы насторожилась и описания внешности ему бы не потребовалось. Но Рябинин мог описать: не Вересова, одежду которого он не знал, а жену, Пиониху, по её последнему письму: — Она высокая пышногрудая блондинка в парике, в ярком красном платье. Врач хотел глянуть в окно на свою машину — уже вёл туда взгляд по стене, но вдруг дрогнул головой, замер на какой-то точке, словно этот взгляд зацепился за гвоздик, где постоял, и быстро вернулся на лицо следователя. Теперь Рябинин увидел в его глазах удивление, которое сняло всякую усталость. Врач помолчал и тихо произнёс, будто не веря своим словам: — У блондинки в красном платье и был токсикоз. Про неё я и рассказывал… Рябинин оторопело разглядывал свидетеля. Ослышался? Нет, не ослышался, а совпадение — мало ли беременных женщин в красных платьях падают в обморок. — Женщина была… одна? — Нет, возле дежурки стоял её муж. — Откуда узнали, что муж? — Ну… по его поведению. Загорелый, а побледнел, как мой халат. — И что вы ему сказали? — быстро спросил Рябинин, убирая со стола свои заёрзавшие руки. — Сказал, что будет, видимо, мальчик. 14 Следствие подошло к концу. Осталось предъявить обвинение или прекратить дело. Врача «скорой помощи» Рябинин допрашивал во вторник. Прошло три рабочих дня, потом два выходных прошло — целая вереница минут и часов. Был уже понедельник, хороший яркий день с тёплым ветерком, который добродушно бежал по. машинам, домам и лицам прохожих, словно умывал их парным молоком. На той стороне проспекта в ряду тополей стояла берёзка, и Рябинин вдруг увидел, что в ярком солнце она вовсе не зелёная, а зеленовато-белёсая, почти серебристая — ветер ли так переворачивал листья обратной стороной, пыль ли её припорошила, или такой вид берёзы… Время со вторника прошло, но Рябинина не покидало чувство случившейся беды. Оно сидело в нём все эти дни, сидело тихо на людях и ощутимо затлевало в одиночестве. Тогда Рябинин автоматически перебирал в памяти родных и друзей, но ничего ни с кем не случилось. Он хитрил — ведь знал, что с ними всё в порядке, а начинал о них думать только для того, чтобы потихоньку, исподтишка успокоить себя вечно мещанской мыслью о своей рубашке, которая ближе к телу. Или хатой, которая всегда с краю. Ни у Рябинина, ни у его близких беды не случилось — она случилась у Вересова. Рябинин никогда не ставил себя на место счастливых, считая это каким-то кощунством. Но на место несчастных ставил. Если бы он вот так же приехал из двухгодичной отлучки и узнал бы в аэропорту, что его Лида… Его-то Лида? Господи, вот уж недопустимое кощунство. Такого и в бреду не представить. И всё-таки он холодел от одного только намёка. Сначала Рябинин не понял, почему Марина Вересова не утаила беременность, но врач объяснил просто: боялась, что её отправят в больницу, и тогда скрыть от мужа стало бы труднее. А врача, который решил сделать приятное мужу, предупредить не успела. Вот почему она не обиделась и приняла этот удар как должное. И вот почему её письма показались ему суховатыми, похожими на отчёты ума, а не порывы сердца. Рябинин отошёл от окна, сел за стол и задумчиво сцепил руки — ему не работалось. В дверь постучали. — Да-да! Вошла женщина в сером невзрачном плаще. Вот оно что… Рябинин расцепил руки и зашелестел бумагами; не ждал её и не успел решить, как с ней вести разговор; не успел выбрать ту маску, которую мы надеваем на лицо при встрече с человеком. Но у следователя всегда есть под рукой запасная маска — бесстрастная. Вересова изменилась. Что-то в ней пропало яркое, как пропадает цвет в полинявшей ткани. Не было янтарных бус. Лицо не казалось таким уж белым, или она меньше положила пудры. Заметно сутулилась, и сейчас бы Рябинин не постеснялся встать рядом — вроде бы они уравнялись в росте. Парика, главное, не было. Кудлатого парика, который раньше лежал на голове, как густая тополиная крона. — Я вас слушаю, — сказал Рябинин. Ему предстояло её вызвать и допрашивать по вновь открывшимся обстоятельствам — тогда бы первый вопрос задал он. Но Вересова пришла сама, и Рябинин хотел знать — зачем. — Дело ещё не закончено? — спросила она тусклым голосом, каким говорят о пустяках, например, о погоде. — Нет, следствие продолжается. Рябинин ждал, потому что она пришла не за этим. — Его будут судить? — Пока не знаю. Но она пришла и не за этим; другой был у неё вопрос, который стягивал лицо каким-то напряжённым недоумением. Может, выяснить, не узнал ли следователь про «скорую помощь»? — Я всё знаю, — прямо сказал он. Вересову мгновенно захлестнул жар, как показалось Рябинину, откуда-то снизу, словно под столом на секунду приоткрыли клокочущую печь. Он впервые видел такую быструю эмоциональную реакцию. Она буквально горела — вот теперь Пиониха, истинная Пиониха. Но жар так же стремительно и опал — как скатился. Нет, она пришла узнать не это — краска с лица исчезла, оставив недоумение. — Я стеснялась рассказать, — тихо произнесла Вересова, разглядывая стол. Естественно, такое не каждому скажешь — даже следователю. Но зачем она пришла? — Бога ведь нет? — неожиданно спросила она и, заметив улыбку следователя, торопливо добавила: — Знаю, что нет. Как же тогда это объяснить… — Что объяснить? — Сотрудницу он спас из воды как раз в тот день… — В какой день? Она замялась, не находя слов для объяснения того Дня. Рябинин ждал — вот зачем пришла Вересова. — В который я совершила тот поступок, — невнятно выговорила она. Определение ею найдено — поступок. Хорошее слово. Не преступление и даже не проступок — поступок. — Совпадение. — Но ему вместо сотрудницы почудилась я. И верно, я ведь тоже как тонула. — Совпадение, — неуверенно повторил Рябинин. — Не-е-ет, тут что-то есть. В вид'eнии геофизика Рябинин ничего странного не нашёл: его любимая совершает измену — так почему бы ему это не почувствовать? Говорят, нет телепатии, телекинеза и всяких там магий, но ведь есть любовь, которая в тяжёлую минуту кольнёт в сердце и предупредит. — Вы пришли это выяснить? — Просто так пришла, — торопливо заверила она, напряжённо о чём-то думая. Просто так к следователю не ходят — прокуратура не магазин новых товаров. — Какой вздор, — вдруг сказала Вересова, как-то заметавшись на стуле: некуда девать руки, не умещаются под столом ноги, да и взгляд деть некуда. И она опять начала краснеть; не так жарко, не как от печки, но заметной краской. — Слушаю, — подбодрил Рябинин. — Конечно, я совершила ошибку, — сбивчиво заговорила она. — Может быть, поступила нехорошо… Но что теперь: казнить меня за это? — А кто вас казнит? — Его друзья, знакомые… Вот, вот зачем она пришла — возразить мужу, друзьям, знакомым. Видимо, они осудили, и это осуждение было для неё сильней, чем удар в аэропорту. Теперь она искала авторитетного союзника, например, в лице следователя. — Я же человек. Как они этого не поймут? — Что вы имеете в виду? — тоже не понял Рябинин. — Я живой человек, — громко объяснила она, сделав ударение на слове «живой». — Конечно, — согласился он: живому человеку всегда обидно, даже самому виноватому. — Об этом не принято говорить. Об этом не пишут в книгах и не показывают в кино, но у живого человека есть живые потребности. Вот она о чём. Она, оказывается, говорила вон о чём. — А Вересов живой человек? — тихо спросил Рябинин. — В конце концов, у женщины может быть минутная слабость. Да и подумайте: два года одиночества! — Моя мать, — уже не тихо, уже громко сказал Рябинин, — ждала отца четыре года. — Это в войну. — Думаете, было легче? — усмехнулся Рябинин. — Время было другое. — Изменники и тогда случались. — Какие изменники? Вересова смотрела на следователя замерев, словно тот собирался на неё прыгнуть. Она ждала разъяснения — ведь могла и ослышаться. — Которые изменяли мужьям. И Рябинин вдруг понял слова Вересова: «Я ударил не женщину»; теперь он их понял, рассматривая её лицо, дрожащее от жара и недоумения. Геофизик ударил не женщину — он ударил изменницу. — Недавно в газете был описан случай, — вспомнил Рябинин. — На посадку пришёл гражданин с овчаркой, а собаку в самолёт не пустили. Нет справки от врача. Хозяин снял ошейник, отпустил её, а сам улетел. Так эта овчарка ждала его в аэропорту два с половиной года. Встречала каждый самолёт. Холодная, голодная… Вересова вскочила, ударившись коленом о стол. — И сейчас ждёт, — тихо добавил Рябинин. Она бросилась из кабинета, оставив незакрытой дверь — чёрный проём, куда тихо побежал воздух, влекомый крупным женским телом. А ведь её надо было допросить. 15 Перед ним лежал белый лист бумаги, на котором Рябинин ничего не собирался писать. Он заметил, что перед чистой бумагой ему легче думалось. Но думать, оказывается, было и не о чем. Вересова к уголовной ответственности он решил не привлекать: геофизик находился «в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения». Физиологический аффект, который является смягчающим обстоятельством даже для убийства. Правда, в статье Уголовного кодекса говорилось, что этот аффект должен быть вызван насилием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего. Насилия со стороны потерпевшей не было — было тяжкое оскорбление. Рябинин достал шило, суровые просмолённые нитки и деревянный станок — можно подшивать. Когда уложил шайбочки и туго завинтил винты, то дело пропало, спрессовалось до толщины бутерброда. Ну, добавятся постановление да ещё протокол допроса Вересова. Сам он не шёл; она приходила, а геофизик не шёл. Позвонил телефон. Рябинин довязал последний узелок и снял трубку. — Здравствуйте. Это Вересов. Можно к вам зайти? — Конечно. Трубка тут же запищала. Зная, где живёт геофизик, Рябинин ждал его через час. Но дверь открылась через пять минут; видимо, звонил из автомата за углом. Вересов тоже изменился, и Рябинин не мог понять — чем: широкие плечи, модная оправа, въевшийся загар… И всё-таки это был другой Вересов. — Теперь вам известно, за что ударил, — быстро и невнятно сказал геофизик. — Откуда вы знаете, что мне известно? — Она позвонила. — А вы разговариваете? — Нет. Она сказала два слова, и я положил трубку. Извините, что на допросе скрыл правду. Стыдно было перед всем миром. Думаю, лучше стать хулиганом, чем так обманутым. — Пришли узнать о судьбе дела? — Какого дела? — удивлённо спросил геофизик. — Ах, да… Дело его не интересовало. Тогда что? — Зачем пришли? — прямо спросил Рябинин и подумал, что вот так же загадочно явилась Вересова и так же он её прямо спрашивал. Геофизик стал долго и мелко кашлять, прикрыв рот большой коричневой ладонью, хотя кашлять ему вроде бы не хотелось. Потом зашевелил плечами, как бы разминая их, будто ему предстоял бой, но Рябинин бороться не собирался — следствие закончилось. Затем Вересов начал тщательно поправлять очки, укрепляя их на переносице, словно это было пенсне. Поправил очки и Рябинин. — Вы можете дать совет? — наконец спросил Вересов. — Разумеется, — ответил следователь, потому что нет ничего легче, чем давать советы. — Простить мне её? Рябинин шевельнул плечами — ему тоже захотелось размять их, хотя боя не предстояло, а всего лишь просили дать совет, которые даются легко, как одалживаются спички. И он понял, что изменилось в Вересове: не похудел тот и не ссутулился, а пропали с его лица злость и обида, уступив место растерянности, которая только и остаётся у человека, потерявшего самое дорогое. Как на пожаре, когда бегаешь, тушишь и кричишь, пока всё не сгорит, — тогда остаются пустое место и немая ошарашенность. У Вересова пропала его Пиониха, миновал его жуткий пожар, и теперь была растерянность. Но у Вересова не было пустого места — оставалась любовь, которая и привела его к следователю. — Простить, а? — кто-то спросил в кабинете далёким, замогильным голосом. Рябинин непроизвольно огляделся, потому что у геофизика был другой голос. Но это спросил всё-таки геофизик — больше в кабинете никого не было. — Простить, — решительно посоветовал Рябинин: когда спрашивают таким голосом, то можно советовать только то, что человек хочет услышать. Да Вересов за этим и шёл. — Думаете, что простить? — неуверенно переспросил геофизик, но последнее слово произнёс твёрдо. Голос крепчал. Вот она, неощутимая, бестелесная, эфирно-эфемерная любовь — голос сломала у кряжистого мужчины, который мог броситься в пропасть и вытащить человека. — Конечно, простить, — бодро подтвердил Рябинин и строго добавил: — Но всё-таки я сообщу на работу. — О чём? — Нет-нет, не о ней. О хулиганстве, совершённом вами в аэропорту.