Площадь св. Петра оставалась неосвещенной, одна луна разливала над городом свой бледный свет, причем собор св. Петра казался еще мрачнее. Вдруг печально и уныло загудел соборный колокол, в собравшемся народе воцарилось мрачное молчание. На папском балконе появился Григорий XIII, держа в руке толстую восковую свечу, его сопровождали два кардинала, за которыми шли два дьякона. Все были в одеждах фиолетового цвета, и только по блестящей митре на голове Григория XIII можно было узнать главу католического мира. Он держал свечу прямо перед собой, она освещала бледное морщинистое лицо старца, который пришел, чтобы проклинать! Между тем как папа стоял неподвижно, напоминая Леопольду египетскую мумию, каждый из кардиналов прочел проклятие громким, далеко слышимым голосом.

Первый прочел по-латыни, второй по-итальянски. Хотя Леопольд латинского языка вовсе не знал, итальянский же очень плохо, все-таки он понял, что проклятие папы относилось к учению Лютера и Кальвина и вообще ко всем гугенотам, в особенности же упоминалось в нем о благородном Вильгельме Оранском, Генрихе Наваррском и Елизавете Английской. При последних словах кардиналов: «Condemno! Condemno!» — Григорий XIII поднял свою свечу над головой.

— Damnati sunt in perpetum — aeternum!! — Грозно раздался его голос, и он с размахом бросил в толпу свою свечу, которая в падении погасла.

— Misericordlas! — заревел народ, и там, где упала свеча, произошла сильная давка. Каждый хотел взять ее себе и вырывал у других. Остальные начали расходиться.

— Хотите, чтобы я перевел вам, господин фон Ведель, что сейчас было проклято? — спросил его барон.

— Благодарю вас. Они произнесли имена довольно явственно, так что невозможно было не понять их. — Сказав это, Леопольд с прочими оставил площадь.

— Вы, конечно, — начал барон, когда они возвратились к себе на квартиру, — имеете свои суждения насчет этого акта и придаете ему мало значения. Однако подумайте о том, что это проклятие будет повторено миру на всех католических кафедрах и что ему поверят! Кроме того, крайне позорно быть известным всему свету как проклятый!

— А вы сами, господа, верите в действенность этого проклятия? — спросил, улыбаясь, Леопольд.

— Иначе мы бы не были хорошими католиками! — воскликнул Енгельберт фон Штрейт. — Вы, как лютеранин, конечно, не верите этому.

— Я отвечу вам как христианин, соотечественник и товарищ. Мое мнение о поступке папы также мало значит, как и ваше, любезный барон, или кого бы то ни было. Совершенно все равно, что мы оба об этом думаем.

— Как? — вмешался тут вспыльчивый молодой Штрейт. — Если мы все католики, верим в действенность проклятия, как вы думаете, что может выйти из этого? Мы составляем в Европе большинство.

— Вы спрашиваете, молодой человек, что может тогда случиться? — возразил Леопольд. — То, что случилось уже во Франции, Испании, Англии и Южной Германии, а именно, что тех, которые прокляты, потому что иной веры, притесняют и преследуют, а если они попытаются защищаться, на них нападают вооруженной силой. Тут уже не имеет никакого значения ни папа, ни мнение кого бы то ни было, но важно, кто дольше выдержит борьбу и поработит другого! Нет, это не Божье дело, но земное и несправедливое.

— Вы, господин, смеете сказать, что оно несправедливо! — воскликнул Енгельберт.

— Да, любезный земляк, осмеливаюсь утверждать это с чистой совестью! Изреченное проклятие относится, как мне кажется, к загробной жизни и Страшному Суду? Или вы думаете, может быть, что оно будет иметь влияние на настоящую жизнь? Если те, которые теперь прокляты, будут по-прежнему жить весело, то и умрут спокойно, если оружие их победит, неужели вы думаете, что могущество и благосостояние их страны будет возрастать? Согласитесь, что может быть речь только о проклятии за чертой жизни!

— Хорошо, — заметил Енгельберт. — Вы правы в том отношении, что весьма часто самые скверные люди здесь на земле счастливее тех, которые предопределены к блаженству! Итак, положим, что проклятие его святейшества здесь на земле не имеет никакого действия, но только там, за гробом! Как вы об этом думаете?

— Весьма просто, друг. Для вечного осуждения или проклятия кого бы то ни было недостаточно вашего мнения, или моего, или даже мнения самого папы, но необходим приговор Небесного Судьи! Но может же случиться, что Бог будет не одного мнения с папою, ибо Божие мысли высоки, мнение же человека остается земным.

— Если бы вы не были еретиком, милостивый государь, — вскричал гневно молодой Штрейт, — вы бы знали, что его святейшество произносит проклятие по поручению Божьему и во имя Христа и что оно не могло бы быть изречено, если бы не было так положено на небе!

— Оставьте этот тон, молодой человек, пока вы не наберете столько чести, ума и опыта, сколько я набрал в течение своей жизни! — произнес Леопольд. — Если вы знаете, что папа произнес сегодняшнее проклятие по поручению Божьему, тогда вы для меня слишком умны и мне невозможно с вами тягаться. Я видел Гроб Спасителя, места, где он провел свою юность, где страдал и умер и, — насколько то возможно слабому человеку — постиг святое откровение, и почувствовал в сердце своем непреложность искупления! Но это откровение, господа, и эта непреложность чувствуются сильнее в Иерусалиме и в саду Гефсиманском, нежели в Риме. В день суда, — продолжал он, улыбаясь, — все соберутся! Тогда мы увидим, кто проклят! До тех пор подождем!