Несколькими днями позже папаша Дюшен хитроумно рассуждает: «Можно ли гильотинировать короля? Мать вашу, а почему бы и нет? Разве мы не свободные люди? Разве король, в сущности, не такой же гражданин, как и все остальные?»

В стенах Тампля началась новая жизнь. Вызывает удивление невероятная способность к адаптации этих людей, у ног которых некогда лежал целый мир и которые теперь оказались в нищете, бездействии, бессилии и унижении. Это поражает и восхищает одновременно — поскольку они продолжали оставаться властителями. Что-то в их глазах, в их осанке было вызовом всеобщему равенству, братству торжествующих толп.

Людовик XVI легко получил доступ в библиотеку тамплиеров — истинную сокровищницу редчайших книжных шедевров, лучших трудов греческих и латинских классиков. Это позволило ему, кстати, продолжать образование сына.

Давая Нормандцу первые уроки счета и письма, Людовик XVI убеждался в превосходной работе аббата д’Аво, прежде занимавшегося с мальчиком. Дофин писал упражнения на отдельных листках или в тетрадках, которые потом у него забирали, чтобы продать, сначала из-под полы, а двести лет спустя — в отеле «Друо» под стук молотка аукциониста.

12 августа 1792 года, отдав приказ о заключении королевской семьи в Тампль, Учредительное собрание вернулось к текущим делам. Не в силах поднять из руин экономику страны, оно принимало законы, которые окончательно ее разрушали, начиная с законов, направленных против духовенства: после упразднения конгрегаций семинаристов и госпитальеров в стране не осталось ни школ, ни больниц. В Париже гильотинировали первого роялиста за то, что он осмелился защищать короля после 10 августа.

Но если никто больше не осмеливался открыто выступать в защиту Людовика XVI, еще оставались люди, которые ему сочувствовали. И вот, чтобы морально поддержать короля и его семью, они придумали одну вещь: попросили разносчиков газет громко выкрикивать поблизости от Тампля новости с фронтов. Эти новости были обнадеживающими для короля: революционные войска терпели поражения, Лонгви был в руках австрийцев. 2 сентября прусские войска вошли в Верден. Скоро они должны были оказаться в Париже. Здесь уже били тревогу. Народ обезумел, повсюду искали предателей, чтобы их повесить; главные из них были заточены в крепость Форс или в Аббатство: аристократы, священники-рефрактеры — все, кого удалось задержать 10 августа. Нужно было покончить с этими контрреволюционерами. За три дня активисты из парижских санкюлотов уничтожили тысячу шестьсот заключенных, в их числе стариков и шестьдесят шесть детей; женщин предварительно насиловали и мучили. И на все это равнодушно, если не сочувственно, взирали парижане, ведь революционеры избавлялись от последних приспешников короля и церкви. «Третье сословие — это всё», — некогда написал аббат Сийес, и в ходе сентябрьской резни этот тезис был воплощен буквально. «Кто был ничем, тот станет всем», — как поется в известной революционной песне. А раз ничто стало всем, то остальные должны были стать ничем — попросту говоря, их надо было умертвить. И ни один писатель, ни один журналист, ни один депутат даже не попытались помешать творившимся ужасам. Художник Давид расположился у дверей тюрьмы, чтобы рисовать мертвые тела, которые оттуда выносили. Какой мастер!

Степень ответственности Эбера за сентябрьские убийства так никогда и не была установлена. Он вполне мог быть членом трибунала, в несколько минут приговорившего мадам Ламбаль и наблюдавшего за тем, как ее изрезали на куски. Но если Эбер и не участвовал в этом лично, дух его витал над разъяренной толпой: «Еще недостаточно свершить суд над теми разбойниками, которыми полны тюрьмы; мы окружены негодяями, которые ничуть не лучше тех, кого уже уничтожили!»

Убийство мадам Ламбаль, наиболее символическое из всех, стало чем-то вроде послания, напрямую обращенного к королеве, чьей фавориткой она была.

Отрезанную голову мадам Ламбаль насадили на острие пики, но потом поняли, что лицо принцессы стало уже неузнаваемым под слоем крови, грязи и плевков. Нужно было это исправить. И вот, пока тело кромсали ножами, а знаменитый Режь-отрезай прилепил себе на физиономию усы из отрезанных половых губ мертвой аристократки, за дело взялся куафер: он вымыл отрезанную голову, расчесал и уложил на ней волосы. Говорят, он ее даже накрасил. После этого голову снова насадили на пику и отправились в Тампль, потому что толпе пришла в голову удачная идея: показать королеве останки ее фаворитки. Включая внутренности и «усы».

Охваченная революционным экстазом толпа хотела, чтобы Мария-Антуанетта поцеловала мертвые ледяные губы своей бывшей любовницы.

— Голова мадам Ламбаль смотрела на нас. Мама ужасно закричала… Она проклинала этих людей, плевала на стражников и выкрикивала такие слова, которых я не должен вам повторять, аббат…

— Я не аббат, ваше величество, я художник. Художник Беланже.

Доктор Дезо не смог прийти, прикованный к постели жесточайшей лихорадкой. Присматривать за Людовиком Капетом поручили гражданину Беланже, который ждал этого дня долгие месяцы.

— Ваше величество, я принес вам свои рисунки. Не хотите ли на них взглянуть?

— Потом она заплакала… «Это несправедливо, — повторяла она, — это несправедливо…» Она не хотела больше жить… Она взяла меня на руки, и все ее слезы проливались на меня… Потом она заснула, и я тоже. Мы должны были умереть, но остались в живых, поэтому мы молились. Вы будете молиться за меня, аббат?.. Нужно еще помолиться за маму, она умерла, и за мою сестру… Я очень хотел бы увидеться с сестрой, если она меня простила… сделайте это для меня, аббат: скажите ей, чтобы она меня простила. Она ведь это сделает, правда?