Хотя танк не достался немцам (на этом участке они отступили), я угодил под трибунал и был приговорен к двум месяцам штрафной роты. Мог бы угодить и под высшую меру. Тогда шли сильные бои под Сталинградом и вовсю работал маховик жесткого приказа Верховного ^1 0227 «Ни шагу назад!».

Я этот шаг сделал и вполне мог получить пулю в затылок. Однако трибунал учел контузию, прежние ранения, то, что воевал с сентября сорок первого. Отделался штрафной ротой. Вернее, рейдом в немецкий тыл, откуда после боев прорвались живыми тринадцать человек из семидесяти.

Мне вернули прежнее звание и сняли судимость. За год я успел получить еще два ранения, медаль «За боевые заслуги», а на подходе к Днепру был назначен командиром танковой роты. Майор Гаценко, распределявший вновь прибывших офицеров, не торопился с моим назначением, хотя бригаду должны были вот-вот ввести в бой.

Состоялся долгий разговор, из которого выяснилось, что моя личность большого доверия не внушает. Гаценко беседовал со мной по-замполитовски доброжелательно, как отец родной. Мне приносили горячий чай с сухариками, я курил его «Беломор». Но час за часом, сгребая грехи настоящие, а заодно и мнимые, он заталкивал меня в угол. Как ободранный веник, испачканный в чем-то нехорошем. Например, в дерьме.

Кроме штрафной роты, мою боевую биографию хорошо подпортили два выхода из окружения. Осенью сорок первого из-под Брянска и в марте сорок третьего, после повторного взятия Харькова. Окружение ведь это почти плен, а плен — предательство.

Вот такая вязалась ниточка. Надо ли было удивляться, что в придачу к блужданиям по тылам я угодил еще и под трибунал. До бдительного замполита по каким-то каналам дошли и мои недавние разговоры о боях под Орлом, где я выражал «неумное восхищение» немецкой техникой и «жаловался», что наши танки и пехоту гонят в бессмысленные лобовые атаки.

До фраз о «восхищении и жалобах» я вел себя спокойно. Каялся, что действительно дважды попадал в окружение, да еще вместе со своим батальоном. Признавал вину за оставленный подбитый танк и с чистой душой сообщил замполиту, что трибунал поступил со мной очень справедливо. Ну, а я, оправдывая доверие, как мог, искупал вину. Даже уничтожил четыре немецких танка, штук семь пушек, грузовиков и сколько-то немецко-фашистских захватчиков.

— Не надо хвалиться, — отечески предостерег меня Гаценко. — Вы и своих машин угробили достаточно.

Здесь он был абсолютно прав. Я потерял в боях четыре танка, на которых воевал. Это тоже не шло в мою пользу. Наверное, замполита больше устроило бы, если бы в каком-то бою я остался в горящем танке и встал в бесконечный ряд «геройски погибших». Тогда бы автоматически отпали бы вопросы о моей сомнительной биографии, штрафной роте, нездоровых разговорах.

— Насчет жалоб вы, товарищ майор, зря, — твердо ответил я. — Мне такое слово незнакомо. А то, что у фрицев сильные танки, тут и спорить нечего. Чтобы подбить, крепко постараться надо. Молодняк, который противника недооценивает, гибнет, и моргнуть не успевает.

— Не надо погибших трогать, — пожалел моих товарищей тыловик Гаценко, блеснув орденами и пряжками на портупее. — Они умирали как герои. И вообще, Волков, вы повторяете ошибку тех, кто возомнил себя прожженными фронтовиками. Во всем разбираетесь, все знаете. Хоть полком ставь командовать!

— Может, хватит? — попросил я. — Чего вы столько времени на меня тратите? Или у вас других дел нет?

— Не знаю, куда тебя направить, — изобразил тяжкие раздумья замполит. — Я ведь думал, пришел опытный командир. А оказывается, прислали с липовой аттестацией штрафника, окруженца да еще и паникера. Немецких орудий он испугался! А другие не боятся, воюют.

— Выбирай слова! — привстал я со стула и едва не опрокинул остатки чая в мельхиоровом подстаканнике.

— Успокойся, герой, — отодвинул стакан Гаценко. — Я за свои слова всегда отвечаю. Ладно, шагай.

— Мне шагать некуда. Три дня в штабе болтаюсь. Отправляйте, куда угодно, только избавьте от вашей болтовни.

Здесь я перехватил. Замполит мог спокойно отправить меня на гауптвахту и устроить кучу неприятностей. Но этого не произошло. Мы обменялись еще двумя-тремя репликами, и я был выставлен за дверь. Результатом беседы и моей несдержанности стало назначение на должность командира танкового взвода. Понижение в должности меня разозлило. Ведь я командовал ротой почти два месяца! Но в спешке наступления приказ оформлен не был, и я оставался по документам командиром взвода. Такое случается на войне часто. Если бы не передовая, то прежний комбат Таранец оставил бы меня командиром роты. Мы пробились к Днепру после сильных боев, за что и к ордену представили. Но сейчас моей судьбой распоряжались другие люди. Какой уж теперь орден!

Позже, немного успокоившись, я понял, что бдительный и самолюбивый замполит поступил со мной согласно своим инструкциям. Штрафная рота, два выхода из окружения, политически вредные разговоры о немецкой армии. Чего еще нужно? Правильно говорят: «Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют!» И двинул я в танковый полк, принимать новый взвод. Слегка подсластив пилюлю, мне разрешили взять с собой сержанта Леню Кибалку.

Командир второго батальона, майор Плотник Петр Назарович, спокойный и обстоятельный мужик, лет сорока, в мелочи не вникал. Коротко побеседовал, где учился, где воевал, и пожелал служить как положено. Командир роты, Хлынов Степан, крепкий, жилистый парень моих лет, тоже старший лейтенант, пожал руку, расспросил, что и как, представил взводу и пригласил вечером в свою землянку познакомиться поближе.