Второе, после прочтения письменных объяснений Рюмина в кабинете Маленкова:

«Действительно, как Вы знаете, по специальному указанию, арестованные Шахурин, Новиков, Шиманов и другие допрашивались в отношении Маленкова Г.М. При этом показания их в соответствии с полученными указаниями, оформлялись в виде собственноручных заявлений в Ваш адрес и были Вам представлены».

Дело в том, что заявления от имени Шахурина и Шиманова против Маленкова, подобное заявление против Жукова, были подготовлены не в единственном экземпляре. Поэтому Виктор Семенович, оставивший у себя по одному экземпляру в качестве компромата, на всякий случай, лукавил вождю, как и тогда, когда отправлял эти заявления на его имя и указывал на них: «в единственном экземпляре». Он оставил за собою право защищаться и нападать. Мавр сделал свое дело – Мавр может умереть. Чувствовал Виктор Семенович, что дни его сочтены. Но защищаться он мог, однако нападать уже было нельзя, – перед ним стояла непробиваемая стена властных политиков с разочаровавшимся в нем и озлобленным против него вождем. Чем ближе человек подходит к жизненному обрыву, тем почему-то сильнее неодолимое желание оглянуться на свой пройденный путь. У Виктора Семеновича такого желания не было – он верил в свою звезду удачи. Но она ему изменила.

12 июля 1951 года Абакумова вызвали в Прокуратуру СССР. И вот тут он понял, что его звезда удачи закатилась. Что из этого кабинета на волю он не выйдет, хотя надежда некоторое время светилась звездочкой, но до того момента, как Генеральный прокурор, государственный советник юстиции 1-го класса Г.Н.Сафонов не поприветствовал его, как это было прежде. Виктор Семенович знал Григория Николаевича раньше как принимавшего участие в Нюрнбергском процессе. На глазах у министра он стал Генеральным прокурором в начале февраля 1948 года. И вдруг Сафонов встал из-за стола и объявил Абакумову два постановления – о возбуждении уголовного дела по признакам статьи 58 – 1 «б» УК РСФСР (измена Родине, совершенная военнослужащим) и об избрании меры пресечения (содержание под стражей). Но он никаких признательных показаний не давал.

Вспоминает бывший начальник секретариата МГБ полковник И.А.Чернов:

«Арест Абакумова был для меня точно гром среди ясного неба. За что, почему? – об этом нам, аппаратным работникам, ни слова не сказали. И спросить не у кого – обстановка не располагает. Меня сразу же отстранили от должности начальника секретариата и временно зачислили в резерв. Положение, сами понимаете, поганое. Как-то раз прихожу за зарплатой в управление кадров, а там говорят: «Езжай, Иван Александрович, в Казахстан, будешь начальником управления лагерей в Караганде». Надо было соглашаться, а я отказался – хотелось на север. Чтобы забронировать московскую квартиру. Жалко было ее терять: только-только обжил, она первая была в моей жизни, раньше ютился в коммуналке».

Вскоре и Чернова И.А. арестовали, а что касается Абакумова, то его поместили в одиночную камеру тюрьмы МВД, печально известной как «Матросская Тишина». Содержался позднее он в Лефортовской, Бутырской и во Внутренней тюрьмах МВД СССР. Только один начальник тюрьмы знал, кто сидит в «одиночке» под № 15. Уверовав в великую силу и действенность фальсификации и собственную безнаказанность, Рюмин продолжал строчить доносы теперь на заместителей министра, начальников управлений и отделов. Вскоре в «Матросской Тишине» оказались заместитель Абакумова Селивановский, а также генералы Райхман, Белкин и Эйтингон, полковники Свердлов, Матусов и другие. Обыски проводили на квартирах Абакумова, его первой жены и других родственников. Все добытые интересные улики тщательно документировались. Из фотографий следователи составили целый альбом, который потом Маленков показал Сталину. Вождь был в ярости.

– Как я ему мог доверить такой пост? – вскричал Хозяин Кремля. – Он же настоящий перерожденец.

Со страниц прекрасно оформленного толстенного фотоальбома на вождя смотрели не один десяток пар обуви, куча галстуков, множество фотоаппаратов, радиоприемников, костюмов, пальто и разного другого барахла. При обыске на квартире обнаружили 1260 метров различных тканей, использованных для обивки стен его квартиры, 16 костюмов, 7 женских наручных часов, чемодан мужских подтяжек, 65 пар запонок, 22 фарфоровых сервиза, 78 художественных ваз, германские мебельные гарнитуры, холодильники, кинопроектор, автомобиль «Линкольн-зефир» и книги в тысяча пятьсот томов. Но самым опасным для Абакумова было то, что из выдвижного ящика его письменного стола следователи изъяли документы с грифом «совершенно секретно» – компромат на Берию и Маленкова. На первого – его сексуальные похождения, зафиксированные милицейскими протоколами, на второго – копии заявлений о бракованных самолетах в годы войны. На квартире тещи – матери Антонины Николаевны нашли две книги, выпущенные для служебного пользования о работе английской контрразведки и американского ФБР.

С точки зрения тех лет, когда послевоенная нищета господствовала по всей стране, лишняя пара обуви считалась роскошью. Именно всеобщая бедность населения выработала вполне объяснимую шкалу ценностей, когда один или два костюма у одного гражданина служили признаком честности, три – пробуждали подозрения, а четыре и больше вызывали у обывателя лютую ненависть к их владельцу. Из газет пятидесятых годов известна реакция советских граждан на обнародованный факт – после ареста первого секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) П.С.Попкова в ходе обыска у него будто было обнаружено полтора десятка костюмов. И запестрели в газетах призывы рабочих коллективов – сурово осудить перерожденца. Были даже требования расстрелять Попкова, что и было сделано. Здесь нет преувеличений. Достаточно вспомнить реакцию «простых» граждан на имущество помещиков, когда массово поджигали их усадьбы. Сегодня копится злоба на олигархов, прожигающих в том числе и чисто народные деньги за границей.

Интересная одна деталь, перед арестом Абакумова по приказу Берии были переключены телефоны кремлевской АТС: домашний на дежурного офицера в комнате охраны, а служебный – на приемную. Берии «неприятно» было теперь общение даже по телефону с государственным преступником, – боялся измазаться или отвечать на вероятно острые вопросы, касающиеся и его. Это тот Берия, который пресмыкался перед Хозяином, а в марте 1953 года, глядя в остывающее лицо Генсека, в душе желал скорейшего окончания житейской драмы и выстраивал наполеоновские планы. Дочь умирающего отца, Светлана, со временем опишет этот последний акт жизни Сталина. 5 марта 1953 года она была на уроке французского языка в Академии общественных наук. Позвонил Г.М.Маленков и попросил ее срочно прибыть на дачу – «Ближнюю». Дочь вождя встретили Хрущев и Булганин. Взяв ее под руки, сказали: «Идем в дом, там Берия и Маленков тебе все расскажут». Она увидела отца, лежащего на диване еще при жизни. Многие стояли и сновали с заплаканными лицами. А дальше дадим слово самой Светлане:

«Только один человек вел себя неприлично – это был Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были – честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался в этот момент, как бы не перехитрить и как бы не дохитрить! И это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного. Отец иногда открывал глаза, по-видимому, это было без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза; он желал и тут быть «самым верным, самым преданным», каким он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал… В последние минуты, когда все уже кончалось, Берия вдруг заметил меня и распорядился: «Уведите Светлану!» На него посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто и не подумал шевельнуться. А когда все было кончено, он первым выскочил в коридор и в тишине зала, где стояли все вокруг одра молча, был слышен его громкий голос, не скрывающий торжества: «Хрусталев! Машину!» Это был великолепный современный тип лукавого царедворца, воплощение восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца, которого вообще-то было трудно обмануть. Многое из того, что творила эта гидра, пало теперь пятном на имя отца, во многом они повинны вместе, а то, что во многом Лаврентий сумел хитро провести отца и при этом посмеивался в кулак, – для меня несомненно. И это понимали все «наверху»… Сейчас все это гадкое нутро перло из него наружу, ему трудно было сдерживаться. Не я одна – многие понимали, что это так. Но его дико боялись и знали, что в этот момент, когда умирает отец, ни у кого в России не было в руках власти и силы большей, чем у этого ужасного человека…»