Эсэс были «орудием удара», как высокопарно называл их Гитлер и первый его подручный Гиммлер, в подчинении которого была эта черная гвардия. Перед ней стоял основной принцип: слепое повиновение. На этом принципе эсэсовцы воспитывались. И то, что нам с Фадеевым показалось таким омерзительным, — вериги убийцы, набитые монетами и золотыми коронками, в национал-социалистическом государстве осуществлялось в масштабе всей страны. На суде читались адресованные главарям эсэс директивы, в которых предписывавалось собирать в концентрационных лагерях зубные коронки, мосты, пломбы из драгоценного металла. Предписывалось, как вырывать все это из ртов мертвецов, как учитывать, хранить, сдавать в отделения рейхсбанков под опеку подсудимого Функа «это ценное имущество рейха».

Эсэсовцы были не только палачами, но и изобретателями всех аппаратов уничтожения и массовых убийств, практиковавшихся в лагерях. Все понятия о сути человеческих профессий в эсэс были перевернуты с ног на голову. Солдаты в концентрационных лагерях практиковались на истреблении женщин, стариков, детей. Врачи, призванные спасать больных и облегчать человеческие страдания, в своих тайных лабораториях разрабатывали средства массового отравления, ставили на людях изуверские опыты, обычно кончавшиеся умерщвлением. Инженеры-строители и инженеры-механики, облеченные •в черную форму, чертили проекты газовых камер, печей-крематориев, машин для дробления костей и других машин для прессования из размолотых костей и пепла туков для удобрения полей.

Один эсэсовец, кстати, в прошлом педагог, преподаватель гимнастики, изобрел машину для механического сечения, вернее засекания, людей, и выправил секретный патент на это изобретение. Причем машина эта действовала механически: сама обручами прижимала жертву к колоде, сама отсчитывала количество ударов, которое ей задавалось заранее.

Другой инженер-эсэсовец сделал заявку на аппарат для медленного вывертывания суставов. Рекламируя свое изобретение, он писал начальству, что, лежа в станке его аппарата, жертва может только кричать и будет не в силах оказать никакого даже самого маленького сопротивления, а приводящему приговор в исполнение не нужно тратить никаких физических усилий, а только двигать один рычажок.

Перед судом прошла модель и еще более страшной машины — газенвагена, этого автомобиля смерти, который был впервые опробован изобретателем у нас на юге и лишь после того, как были письменно запротоколированы «хорошие убедительные результаты», запущен в массовое производство.

Из трофейных документов суд узнал и подробности первых смертных рейсов, совершенных этой машиной в районе Таганрога. Автор изобретения искал более рациональный режим его эксплуатации. Судя по его докладу, оказавшемуся теперь в архиве суда, изобретатель опробовал свою машину на людях разных возрастов, затем отдельно на женщинах, отдельно на детях. В хорошую и плохую погоду. При ветре и в безветрие. Из его рефератов выходило, что на женщинах и детях машина достигает оптимального эффекта. В этих докладных содержалась даже жалоба на то, что «шоферы, к сожалению, не всегда понимали все великое значение технических испытаний». Они, оказывается, сразу включали рычаг, подающий в машину выхлопные газы, отчего удушение начиналось немедленно, когда еще машина шла по населенному пункту и крики жертв могли обратить на себя внимание и вызвать «нежелательный эффект». Или, наоборот, запаздывали с включением газа, и наиболее выносливые из обреченных на смерть, в конце рейса оказывались живы, что тоже могло положить тень на эффективность изобретения, которое, однако, «при нормальной эксплуатации работает безукоризненно…».

Я слушал эти документы, и рыжий душегуб из дивизии «Адольф Гитлер», пойманный нашими разведчиками четыре года назад, начинал казаться каким-то отсталым кустарем в сравнении с этой технически оснащенной, механизированной индустрией смерти, со всеми механизмами, что наизобретали инженеры эсэс и что изготовила германская промышленность.

Не знаю уж, какой приговор вынесет Международный Военный Трибунал, что скажут высокообразованные юристы, но мне кажется, что каждый эсэсовец — несомненный преступник, что все, кто носил эту черную окаянную форму, заслуживают наказания. Ведь мало вырвать нож из руки разбойника, нужно уничтожить этот нож, чтобы другой разбойник когда-нибудь не завладел им и не пустил бы снова в дело…

После заседания мы с Крушинским отыскали на стоянке мою машину. Курт читал какую-то книгу. Она оказалась немецко-французским словарем. Несмотря на наступление рождественских дней, было сыро. Отстукивала увесистая капель. Снег с мягким шумом оседал под ногой, и, ей-богу, уже отчетливо пахло весной.

В машине была хирургическая чистота. Протертые чем-то стекла сияли. Чтобы избавиться от тяжких впечатлений после чтения всех этих страшных документов, мы попросили Курта свезти нас в какую-нибудь народную пивнушку, где по вечерам собирается простой люд, в эдакий рабочий локаль, о которых мы столько читали в книгах Вилли Бределя.

Мгновение Курт сидел, как бы напрягая память, по-видимому, стараясь понять, что от него хотят. Потом сказал по-немецки: «Яволь» — и тут же сам перевел на русский: «Хорошо». Минут через десять мы были на окраине Штайна, за карандашной фабрикой в небольшой чистенькой пивной, где женщины и девушки в одинаковых клетчатых платьях домашнего образца, в накрахмаленных нарукавниках и передниках разносили тяжелые кружки с пивом. Занято было всего несколько столиков. Русских да еще военных русских здесь должно быть никогда не бывало, и потому все эти пожилые дядьки в широких пиджаках или вельветовых куртках, сидевшие у столиков, уставились на нас. Мы заказали пиво и сосиски. То и другое на здешний счет было необыкновенно дорого и самого низкого качества: пиво жиденькое, как чай, сосиски толщиной в карандашик. И все-таки нам показалось здесь куда уютнее, чем в парадных залах дворца Фабера. Пожилые немцы неторопливо посасывали трубки. Женщины-подавальщицы, конечно же, мать и дочь, обе крупные, скуластые, похожие друг на друга, бесшумно и дружелюбно разносили кружки. Уходя, мы заметили, что Курт, выпивший свое пиво, к сосискам не притронулся. Он положил их на кусочек хлеба, завернул в бумажную салфетку и, конфузливо отворачиваясь, положил в карман.

Ну вот, рождественское путешествие по Западной Европе осталось позади и вспоминается как некий полузабытый сон. Хотя елка, освобожденная за праздничные дни от самых привлекательных своих украшений, все еще стоит в парадной гостиной на третьем этаже, все уже окунулись в судебные будни.