Хоры перемешались. Теперь всем хотелось петь. Шум стоял невероятный. И не знаю уж, по чьему заказу, оркестр заиграл «барыню». Одна из наших стенографисток, очаровательная черноглазая брюнетка, пустилась в пляс, и вслед за ней, лихо дробя и приседая, вскочил в круг кинорежиссер Роман Кармен. Это была красивая пара. Танцевали так лихо, что зрители принялись звучно прихлопывать ладонями. Не стерпело сердце и у одного из англичан, которого мы знали как видного юриста, очень хладнокровного человека. Он тоже бросился в круг, выделывая вокруг пляшущей девушки какие-то свои, английские кренделя. Темп музыки ускорялся. Кармен сбросил пиджак и засучил рукава сорочки. Его английский соревнователь повторил то же самое, каким-то слишком уж сильным рывком оборвал пуговицы, державшие подтяжки, и сгоряча не заметил, как брюки, лишенные поддержки, поползли вниз. Он продолжал выделывать свои коленца, а между тем уже сияли голубые трикотажные исподники. И вот тут все мы увидели пример английской организованности. Англичане-мужчины как-то сразу оказались на месте аварии, окружили танцора тесным кольцом, и так, загораживая собой, как ширмой, они и вывели его из зала…

Веселье продолжалось и окончилось уже за полночь. Разъезжались растроганные, полные впечатлений. Весенняя ночь дышала в окна машины ароматом самого Последнего снега и пробужденной земли. Звезды, как»то всегда бывает весной, точно бы дрожали, будто перемигиваясь в бархатном небе. Мы сидели молча, каждый по-своему переживая День Красной Армии, отпразднованный на чужбине. И где-то уже на самом подъезде к Штайну, обернувшись к нам, Николай Жуков, сидевший рядом с Куртом, сказал:

— А все-таки, братцы, это здорово — носить теперь форму Красной Армии.

У меня завелись новые друзья. Целая компания немецких друзей, с которыми у меня наилучшие отношения. Это здешние воробьи. Моя дружба с ними завязалась, когда я выставил в своей каморке окно и выкинул в садик крошки от сандвичей, ибо сейчас, экономя время, я ужинать не хожу, и бармен Дэвид присылает мне с кем-нибудь из наших кулечек с бутербродами. Так вот часть выброшенного попала на подоконник, и тотчас же перед моим носом возник нахальный, энергичный воробей, очень приметный — куцый, должно быть, потерявший хвост в каком-то бурном птичьем конфликте. В меру перекусив, он скрылся и вернулся, приведя за собой целую веселую компанию. Но крошек на подоконнике уже не было. Куцый все слопал. Пришлось, чтобы не разочаровывать гостей, покрошить целый сандвич. На мгновение отлетев, они тотчас же вернулись и подняли такой галдеж, какой бывает в баре Дэвида в субботние вечера.

Так и повелось. Они на оконном карнизе пируют, а я сижу у этого окна и работаю, причем ни та ни другая сторона не нарушает своих границ. И как хорошо работать на заре в весенней, идущей из садика прохладе, под писк и гомон этой серой пернатой компании. Мой летчик в рукописи уже выполз из леса, подобран колхозниками, скоро вылетит в Москву. В одном из писем домой я рассказал жене о затее написать книгу. Чтобы связать себя обязательствами, написал, что закончу к дню ее рождения. Она у меня ухитрилась родиться 1 апреля и в ответном письме не без иронии заявила, что это обещание восприняла, как аванс к заранее запланированной первоапрельской шутке, Теперь мне предстоит доказать, что я человек серьезный, и вот пишу, как заведенный, по десять, даже по пятнадцать страниц в день.

Пишется необыкновенно легко. Повествование зашло за ту грань, когда уже не надо обдумывать мотивы поведения героев. Они как бы уже живут во мне со своими человеческими индивидуальностями. Живут, действуют, и я едва поспеваю записывать их дела, их мысли, их намерения.

Сегодня, 12 марта, написал семнадцать страниц. Ну, кажется, неплохая выработка, геноссен воробьи? По-моему, неплохая. Ну, ну, клюйте, а я тоже пойду позавтракаю и отправлюсь на процесс обдумывать, -как поведет себя мой летчик по прибытии в Москву, в госпиталь…

Но уже за завтраком в атмосфере пресс-кемпа почувствовал что-то необычайное — какую-то тревогу, озабоченность. Наши западные коллеги вопросительно посматривают на нас. Обычно не очень торопящиеся во Дворец юстиции, сегодня они завтракали быстро, выскакивали из-за стола и бежали к фургонам. Несколько раз прозвучал по радио голос дежурного по пресс-кемпу:

— Мистера такого-то из такой-то газеты вызывает по телефону его редактор… Спасибо!

Я понял — произошло нечто необычное, и поспешил в суд. Курт встретил меня в машине вопросительным взглядом. Слушал ли я сегодня утром радио? Нет? Он слушал. Сэр Уинстон Черчилль призывает к войне с Советским Союзом. В городе только и разговоров об этой речи.

— Черчилль? Призывает к войне? Когда? Где? Курт точно не знает. Он застал самый конец передачи. Но об этом все говорят… Час от часу не легче. В наших русских комнатах никто точно ничего не знает. Но слухи обсуждаются на всё лады. Из них выходит, что Черчилль действительно произнес в Америке речь, в которой призвал западные страны объединяться против нас.

Вот по коридору спешит Олег Трояновский — симпатичный молодой человек, слывущий и среди нас и среди американцев отличным знатоком языка. На процессе он сидит позади Главного советского судьи и помогает вести судьям переговоры между собой. К его консультации прибегают обычно, когда возникают сомнения в точности и идентичности перевода текста. Сейчас он спешит по коридору, держа под мышкой пачку только что прибывших американских газет, читая на ходу одну из них.

— Олег, что случилось?

— После, после, очень тороплюсь.

— Но все-таки?

Он на ходу переводит шапку одной из газет, кажется парижского издания «Нью-Йорк геральд трибюн». Через всю полосу крупным шрифтом: «Черчилль: Объединяйтесь, чтобы остановить Россию».

Наконец с пучком газет приходит наша Анечка, и мы все узнаем. Вчера в Америке в университетском городке Фултоне, где по традиции раз в год выступает какой-нибудь видный мировой общественный деятель и говорит о чем-то, что кажется ему самым важным, выступил Уинстон Черчилль. Смысл его речи отражен в уже процитированном мной заголовке. Заголовки и шапки других американских газет повторяют или расшифровывают его: «Сэр Уинстон Черчилль призывает к созданию единого фронта против Москвы», «Коммунизм — самая большая опасность современности», «Западный мир должен дать отпор советской экспансии».