Михаил Харламов, к счастью, юмора не лишен. Он подтрунил над теми, кто украсил собою эту галерею спящих, а потом мы провели с ним, так сказать, летучку для всех пишущих, рисующих и снимающих. Собрание получилось довольно веселым, и в результате было единодушно решено: за обедом пива не пить — раз, ежели с кем и случится беда — заснет, соседям немедленно его разбудить — два. А потом родилось такое великолепное предложение — перетасовать места таким образом, чтобы рядом с пожилым курафеем, которых, увы, в галерее спящих было увековечено несколько, сидел молодой халдей. И чтобы они менялись наушниками, дабы сосед мог незаметно разбудить уснувшего, подергав за проводок.

Ну что же, великолепная система. Мы все гордимся своей выдумкой. Но в тот же день система, так сказать, дала осечку и в самом, как казалось, надежном месте. Благодаря хитроумным очкам Вишневский в галерее сонь отсутствует. Но в один из вечерних перерывов случилось следующее. Он поссорился из-за чего-то с переводчицей, сидевшей рядом с ним, и в перерыве она «позабыла» его разбудить. Удалился суд, разошлись корреспонденты. Увели подсудимых. А наш друг все еще продолжал сидеть в пустой ложе прессы, уставив стило в раскрытый блокнот, и мирно спал с самым заинтересованным и озабоченным видом, положив локти на кипы переводов.

Девушку, покинувшую его, все-таки мучила совесть. Она вернулась в зал и стала свидетельницей такой сцены. Джи-ай, стоявший в дверях и, видимо, обеспокоенный тем, что русский в форме морского офицера с множеством орденских ленточек так ушел в себя, что сидит совершенно неподвижно, подошел к нему и удивленно остановился, услышав сладкое посапывание. Девушка вошла как раз в тот момент, когда солдат, вежливо похлопывая своей дубинкой по спинке кресла, будил его.

Наш друг, очнувшись, вздрогнул.

— А, что? — и тут же гневно выдал: — Гады, какие гады. Это же надо придумать такое! — Но, увидев перед собой ничего не понимающего джи-ай, торопливо похватал свои бумаги и засеменил к выходу.

Эти записи я продолжаю уже в Москве, у себя на Беговой, где я неожиданно, точно бы по волшебству, очутился, вызванный телеграммой моей редакции. Вот она, переданная по телеграфу и сохранившая еще стиль военного времени: «Из Аметиста в Сапфир. Корреспонденту „Правды“ Полевому. С получением сего немедленно вылетайте в Москву. Вам взамен вылетает Василий Величко. Поспелов. Сиволобов. Генерал Галактионов».

Получив эту телеграмму, очень смутился. В Москву? Так неожиданно? Почему? Сиволобов — новый ответственный секретарь редакции. Генерал Галактионов — начальник военного отдела, заместителем которого я числюсь, именно числюсь, ибо за три года пребывания в этой должности и недели не сидел в редакции, даже не имею там своего письменного стола. В тревожном, смутном настроении летел я домой. Василий Величко — боевой военный корреспондент. Один из лучших в «Правде». Горячий публицист. На фронте шутили: когда передается его корреспонденция, от напряжения звенят провода. Хорошая замена. Но почему она произошла? Неужели я в чем-то проштрафился? В чем?

Курт, отвозивший меня на аэродром, был, как мне кажется, по-настоящему опечален. Друзья корреспонденты, пришедшие проводить, принесли кучу писем и сувениров, предназначенных для передачи семьям.

— Не дрейфь, старик, бог не выдаст — редакция не съест, — слышал я возле самолетного трапа.

— Возвращайтесь скорее, Геринг не переживет разлуки с вами. Кто же его будет окуривать чесночным паром?

И среди этого дружеского трепа как-то очень запомнилась лирическая фраза Сергея Крушинского:

— Солнце не зайдет, а вы уже будете дома. Честно говоря, я вам здорово завидую.

Мы живем с ним в одном доме. Он любит жену и обожает двух своих парней, которые, как и все военные дети, растут без отца. А судьба его — боевого журналиста, влюбленного в свое дело, человека, нежно привязанного к своему семейству, все время мотает по миру туда и сюда, и семью он почти не видит.

В смутном настроении прилетел я в Москву, но у вызова этого оказался совершенно неожиданный счастливый конец, как говорят янки, «хэппи энд». Оказалось, редактор «Октября» Федор Иванович Панферов запускает в печать мою повесть о безногом летчике. Со свойственной ему энергией он сумел убедить редактора, Петра Николаевича Поспелова, что для окончательной отделки перед набором ему совершенно необходим автор, и так как на процессе затишье, меня временно и вызвали в Москву.

По заведенному неписаному закону мы с женой в тот же вечер развезли по адресам все письма и сувениры, посланные коллегами своим семьям. Выполнив эту первейшую для каждого военкора обязанность, я лишь мочью появился в своей редакции. Появился в самое горячее время. Только что «загорелась», то есть была отравлена в машину третья полоса. Доверстывалась первая, но, несмотря на время священной спешки, в кабинете Поспелова собрались все те, кто как бы составлял когда-то в военные дни редакционный мозг. Только вместо Леонида Ильичева, редактирующего теперь «Известия», — новый секретарь Миша Сиволобов, недавний военный корреспондент, получивший широкую известность своими письмами из партизанских лесов, а вместо сурового полковника Лазарева — седовласый, благообразный генерал Галактионов. И еще его первый заместитель полковник Яхлаков — деликатнейший человек, обладающий сокрушительным, громоподобным басом, и «промышленный босс», заведующий экономическим отделом Сеня Гершберг, и бывший король московских репортеров Лазарь Бронтман.