Благоразумно и покойно, ничего не теряя больше, а только приумножая имеющееся, жил и Шахвани.

Правда, тень Ибн Сины и в то время нет-нет да нарушала покой «соперника».

Однажды (да простит читатель, что приходится часто, очень часто прибегать к таким словам, как «однажды» и «вдруг», коли речь заходит о превратностях жизни человеков)… так вот, однажды в полночь к Шахвани, крепко спавшему, кстати говоря, после веселого пира избранных и доверенных, постучался гонец. Когда Шахвани опять явился во дворец, откуда убыл несколько часов назад, то увидел, что в зале заседаний собрались знаменитые улемы благородной и благословенной Бухары, известные ученые, дворцовые поэты и врачеватели. Эмир, угрюмый человек, на лице которого редко играла улыбка радости, несколько сдвинулся на троне в правую сторону, а справа от него сидел незнакомый Шахвани человек, горбоносый и надменный, со значком посла на темнозеленой чалме. Ясно, что прислал его сиятельный и могущественный покровитель правоверных султан Махмуд Газнийский. Но что привело посланца? Оказывается, поиски Ибн Сины. В руках у горбоносого свиток с круглым, величиной с дно большой пиалы, рисунком. Эмир стал показывать рисунок присутствующим — на бумаге было изображение человека! Потом вдруг, наморщив свой маленький, пуговицей, нос, рассмеялся:

— Может быть, среди вас скрывается великий исцелитель Ибн Сина? Нет? А я скажу — да! Посмотрите-ка на Абу Халима Ибн Файсала — разве не удивительно сходство лиц двух врачевателей?.. Почему прячетесь за спины других, почтенный? Не прячьтесь! Ведь покровитель правоверных намерен одарить человека, тут изображенного, золотом, равным его весу!

И воистину: всякий, кто ни поглядел на Шахвани, обязательно прошептал или подумал: «О аллах, он — вылитый Ибн Сина! Вылитый…»

И посол султана раскрыл во всю ширь желтоватые кошачьи глаза свои, поразился, недоумевая, и не без подозрений, что тут — нечисто. Но в конце концов все же здесь знали Шахвани, и думать, что он есть Ибн Сина, для них было бы все равно, что железо принять за золото. И потому тихие возгласы изумления сменились в зале смехом, а смех — у того или иного вельможи — перешел в колкости, и оттого сердце Абу Халима, полное ревности к великому сопернику, наполнилось теперь уже невыносимой завистью-болью.

Он так тогда разгневался на смеявшихся над ним и даже на эмира, что уже на следующей неделе продал — за большие, надо сказать, деньги — все имущество, и своих невольниц в том числе, дом передал надежным людям, положил в переметную суму, рисунок — копию сделал ему дворцовый служитель — и с большим караваном выехал на заре из Бухары в сторону Балха. Две недели спустя он со своим учеником повторил то, что делал когда-то с одноглазым дервишем. Теперь он нанял глашатая: Балх был извещен о прибытии «великого исцелителя Ибн Сины». А молодой ученик рассказывал истории о чудо-лекаре в более доверительных, узких кружках людей.

О, попытка увенчалась удачей, которая превзошла все ожидания Шахвани. Больных у него было — ровно мух, летящих на мед. Динары сыпались дождем. Из Балха он отправился в Тегинабад, а из Тегинабада в Газну, где так дурно с ним обошлись султанские нукеры…

Ладно, много было прежде удачного и радостного, а что теперь-то будет с ним?

О неостепенившийся глупец! Воистину упрямый, безмозглый ишак, что и на склоне лет мошеннически захотел стать почтенным Ибн Синой!

Нет, если говорить правду, то он, Шилким, пошел на такое скользкое предприятие не ради того, чтобы выдать себя за почтенного Ибн Сину. То есть и ради этого, но главное в замысле было иным: если вдруг повезет, если он «станет» при дворе Газны Ибн Синой, надо найти дорогу к сердцу султана и освободить младшую жену и любимую ему, Шахвани, то бишь Ибн Сине. Ну, а потом? Снискать безграничную любовь эмира Алитегина, правителя Бухары, войти в первый, самый первый ряд его доверенных. Визирем стать!.. Стал, как бы не так… В самом начале дела споткнулся! Теперь из этой холодной могилы не выйти! Только труп его вынесут отсюда… Нет, и труп останется здесь, пищей для крыс будет…

И Абу Халим Шахвани вновь стал биться лбом о стену и царапать земляной пол.

Сердце билось учащенно и тяжко. Бируни проснулся подавленный, будто от дурного сна. Долго не мог понять, где это он. Взгляд его поднялся к верхнему отверстию, похожему на тюбетейку, потом перешел на дрожащую лампаду в стенной нише. «О небеса! Я опять в темнице?» Да нет, в темницу он попал тринадцать лет назад, когда впервые приехал, а вернее, когда насильно был привезен в Газну. «Я тогда был вместе с наставником, блаженной памяти Абдусамадом Аввалом. Вместе нас и наказали…»

Вчера на совете мудрецов во дворце Бируни почувствовал резко накативший жар, голова закружилась, он, кажется, упал… или нет? Кто тогда схватил его?

Он все еще не верил глазам, ему все еще казалось: то, что он видит вокруг себя сейчас, — продолжение сна. Но это был не сон. Бируни и впрямь находился в тюрьме-зиндане, там же, что и тринадцать лет назад. И за прошедшие годы в холодной каменной клетке ничего не изменилось, даже лампада в нише, даже ветхие циновки на полу были те же самые.

Только нет с ним наставника, Абдусамада Аввала.

Чувствуя, как ноет все тело, Бируни со вздохом прикрыл глаза.

И как только прикрыл — предстала перед мысленным взором картина: огромная толпа на площади у ворот главного дворца султана: толпа окружает некое открытое место, где возвышается деревянный настил, на котором установлены четыре виселицы: под петлями стоят четверо седобородых, и один из них — Абдусамад Аввал. На руках наставника тяжелые цепи, он без шапки, в длинной холщовой рубахе, будто в покойницком саване, ноги босые. Голова вскинута гордо, в глазах, устремленных в небо, не страх, нет, а гнев безграничный, а на обросшем щетиной худом лице — спокойствие.

За неделю до того их, ученых, пригнали из далекого Гургана, позвали во дворец, ну точно так же, как и вчера, на совет. И тогда верховодил советом султан, только зал был не вчерашний — другой, но тоже богато украшенный, всех поражали, помнится, диковинные индийские статуэтки — золотые женщины-якшини [59] .

Султан тогда был в расцвете сил. Выглядел отменно: в парчовом халате, на голове корона с вкраплениями изумруда и жемчуга, на широком золоченом поясе сабля в золоченых ножнах, на ногах скрипящие легкие сапоги с серебряными подковками. Тогда султан Махмуд стремился подчеркнуть свое уважение и внимание к ученым, привезенным из Хорезма. Благоволил Абу Райхану и Абдусамаду Аввалу. В их честь осушил несколько чаш вина, после совета накинул им на плечи парчовые халаты. В ту минуту особенно заметно стало, как насупленно встретили эти знаки внимания поэты и ученые Газны, а тем паче — толкователи ислама, высокочтимые улемы. И не прошло трех-четырех дней, как в его худжру ночью ворвались нукеры, не сказав ни слова, схватили, потащили, бросили в каменную клетку. Помнит только услышанное от насильников: «В крепость гнева!» А самое плохое было то, что в клетке, олицетворяющей гнев султана (или улемов, склонивших его ко гневу), на циновке лежал Абдусамад Аввал.